В основе пьесы был старый-престарый сюжет о переодетом короле, который отправляется странствовать, идет в люди, чтобы исправить несправедливости, чинимые его народу. Но одновременно это и история о развращенном правителе, который использует власть для удовлетворения своих сладострастных желаний. А если добавить сюда еще один бородатый анекдот об опозоренной жене, которая, чтобы вернуть своего мужа, прибегает к уловке с постелью, – вот вам и тройной сюжет.
Яков волен был видеть в Герцоге лестный образ самого себя – великодушной власти, заботливого короля, доброго отца, примера небывалой щедрости, сценариста бытия, драматурга судьбы, актера и режиссера собственного творенья, врачевателя своего больного и пресыщенного города. В зеркале искусства легко было представить себя не просто земным королем, но самим Богом, божественной милостью, райской благодатью, Христом с карающим мечом, всепрощающим спасителем, а Анджело – ветхозаветной буквой закона, Изабеллу – целомудрием и добродетелью, Луцио – дьяволом, а Клавдио – духовно не перерожденным человеком. Такая интрига была нужна для того, чтобы понравиться королю, убежденному, что он на короткой ноге с самим Господом. Чтобы утвердить свой авторитет заместителя Бога на земле, он даже сочинил книгу.
Но он предпочел не заметить другую сторону Герцога: человека, отчужденного от своего народа, от людей, которых, несмотря на свои речи, он не любит, а рассматривает как источник своей силы и причину тревог и разочарований. Король без подданных, над которыми он властвует, – это король теней, живущий в картонном замке. Герцог запустил королевство, нравственные устои пошатнулись, и теперь необходимо принимать жесткие меры. Но ему не хочется быть непопулярным преобразователем, он хочет, чтобы ему продолжали льстить и восхищаться им, и пусть кто-нибудь другой ворошит эту нравственную навозную кучу. Ассистент врача, вскрывающий нарыв, – это Анджело. Пока Герцог тайно исследует раны общества, упивается игрой, плетет интриги с настоящими людьми на своей сцене, заставляет их действовать, вступать в диалоги, дает им уже написанные речи, но не говорит зачем. Он правитель, которому претит слишком близко приближаться к толпе, которой он манипулирует: Народ люблю я, но выставляться напоказ ему я не люблю. Мне не по вкусу громкие восторги и возгласы, а тех, кто это любит, я не считаю умными.
В конечном итоге он оказывается театральным герцогом, куклой, марионеткой, созданной лишь для того, чтобы ставить пьесы перед королем. Но все же эта мелкая, но противоречивая фигура в конце пьесы завоевывает любовь женщины, вопреки его утверждению, что он неуязвим для стрел любви, что против него они бессильны. Стрела здесь – символ мужского желания, и именно те, кто, накрепко сжав колени, разглагольствует и насмехается над человеческой плотью, обычно первые подхватывают любовную лихорадку. К концу пьесы он без ума от Изабеллы – она возбуждает властных мужчин и уходит со сцены, чтобы получить то, что ей предназначено природой, кое-что получше, чем бессильная стрела.
А теперь, любезный Фрэнсис, представь себе, пожалуйста, гримерку в «Глобусе» и несчастного Сэма Гилборна, которому выпало играть Изабеллу. Он бился головой о сцену от отчаяния, не зная, как ему играть эту монахиню-послушницу, которая воспламенила страстью даже Анджело, в жилах которого кровь как снежный студень.
Бедняга Сэм! «Ни в коем случае не играй ее прелестницей, – сказал я ему в шутку. – Она несовершенная Диана, тоскующая о плотской любви, и сквозь поры ее слов сочится страстное желание – рубцы бичей носила б, как рубины, с восторгом в гроб легла бы, как в постель, – она раскалена добела. Так пусть ее присутствие возбудит Анджело, а король похохочет, ведь Анджело не одобряет биенья сердца и жара сердечных чувств».
– Не слишком ли ты к нему строг?
Так ему и надо, Фрэнсис. Пуританин Анджело – это падший ангел, фальшивая монета, гнусный тип. Я показал, какой была бы жизнь, если бы пуритане получили власть – наказывали бы порядочных людей, прелюбодеев карали бы даже смертью, а сводники ходили бы безнаказанными, потому что их разврат вполне приемлем, они как слизняки на листьях салата или дерьмо в нужниках – часть нашей падшей человеческой сущности, часть Божьего плана. Пуританин Анджело получил по заслугам. Мальволио я наказал лишь унижением. Брюзга, отравлявший удовольствие другим, получил по самому чувствительному месту: критик похоти сам воспламенился огнем желания, и его ханжество выставлено напоказ.
«Но что все это значит, Уилл?» – раздавался страдальческий вопль из-за кулис. Актерам ведь хочется понять, что они играют. А ты даешь им сценарий и говоришь: «Не спрашивайте меня, я всего лишь автор». Это лишь слова, слова, слова, слова, слова, которые возникают откуда-то из глубин или откуда-то извне. Но нельзя понять их источник – что именно они значили, когда пришли к тебе. Такова природа вдохновенья.
– Что они значили, Уилл, – если вообще что-то значили?
Пьеса кажется комедией: в ней много переодеваний, путаницы и неразберихи, столкновений и разоблачений, но в ней нет ни приветливого леса, где все распутается, ни зеленой листвы, ни лирических песен. Не цветущая природа расставит по своим местам все грязное и лживое. Затруднительные положения, волнения, сомнительные идеалы, потерю нравственной точки опоры и ощущение, что люди обмельчали: отсутствующий правитель – Винченцио, лицемер судья – Анджело, холодная, чопорная сестра – Изабелла, распутный брат – Клавдио, сводники, шлюхи, содержательницы публичных домов, убийцы, осужденные на смерть и само государство, которое приговаривает человека к смертной казни за то, что он переспал со своей женщиной. С жизни сошел глянец, но смерть все еще пугает, спасение маловероятно и нереально; секс – грязь, болото, трясина; брак – наказание; и в конце пьесы снова раздается резкий и надсадный звон свадебных колоколов. Свадьба Анджело напоминает казнь, Герцог помечает Изабеллу как свою брачную собственность, а сводник Люцио принужден жениться на блуднице.
Пьеса соответствовала тревожной эпохе, она предназначалась для невеселых людей среднего возраста. Горькая комедия сплетена и сжата в произведение неопределенное по своей сути. Пьеса смущает и будоражит, оставляет читателя в раздоре с собой, неуверенным в своих идеалах, более циничным, недовольным и утомленным жизнью. А тем временем посланница смерти, чума, продолжала свирепствовать. Она сопутствовала плотским утехам, и король приказал сравнять дома терпимости с землей. «Меру за меру» невозможно понять, как невозможно сформулировать, о чем она: о сексе? о смерти? В конце концов, вся жизнь сводится к этим двум вещам. А смерть – конец любой истории.
58
– Только рождение может побороть смерть.
Я вижу, ты следишь за моей мыслью, Фрэнсис. Мой тогдашний сосед по Сильвер-стрит, Уильям Тэйлор, попросил меня стать крестным отцом его только что родившейся дочери. Ее окрестили Корделией.
– А!
Что «а»?
– Так вот откуда взялось это имя. Ничто не тратилось попусту. Вплетал в полотно все, что мог: многое черпал из книг, остальное брал из того, что витало в воздухе: пылинки, семена чертополоха, паутина слухов. Оброненное птицей перышко вырастало в перо сочинителя.
