И это только начало. Добавьте сюда кошмары, демоническую одержимость, странные предсказания, парящие в воздухе кинжалы, обманы, заблуждения, нарушенные обещания, таинственные послания, передразнивающее эхо, сгустки крови, гнездящуюся печаль, вывороченные с корнем деревья, движущиеся леса, пирующих мертвецов, призрачные снадобья, отравленные чаши, сбитень со снотворным зельем, смертельный сок, повисший как слеза, украденное платье, безумные коренья, берущие в плен ум, сам Сатана – Эй, Сейтон! – Да, на сердце станет грустно, как поглядишь. – Эй, Сейтон! И зияющие раны короля в крови, позолотившей серебристость кожи.
Страдания безмерны, и будет ли им конец? Бесконечные, нескончаемые. Привидения, мерцающие убийцы, предсказывающие поражение, шпионы, полет ночного жука, окровавленные волосы трупа, размозженные мозги, странные предсмертные вопли, дикий, ужасающий голос кого-то рыдающего в ночи, сосок, вырванный из сжимающих его младенческих десен, женщина, ломающая в горе руки, стук у южных ворот, всегда с черного входа, дыба, грачовник, мыслей медленная пытка, блуждающая тень, окровавленный ребенок, великие узы судьбы, всяческая природная влага, брызжущая, как море, – кровь, молоко, слезы и вино, и вся вода морских пучин от крови покраснеет, и океана не хватит, чтобы отмыть руки, с позволения орудий тьмы, пир ужасов для души в мученьях, чувства, обостренные до предела, которого я уже больше не достиг ни в одной из пьес. Да мне и не хотелось. Такие пьесы пишут люди, не ведающие мирного сна.
«Отелло» не очаровал короля в той же мере, что «Макбет», – в нем не было ни ведьм, ни духов, ни повеленья звезд, ни метафизики, ни космических раздумий, ни загробных голосов из потусторонних миров, ни фатализма. Там зло было исключительно человеческим, неимоверно человеческим. Сокровенные страдания, выставленные напоказ, делали пьесу невыносимой. Предавая пытке Отелло, я вспоминал годы связи с Бассано, проведенные мной на дыбе. Превратившись в Дездемону, стала ли она невинной? Выйдя замуж за Отелло, она предала своего отца, кокетничала с Кассио, пела о легкомысленном возлюбленном и строила глазки Лодовико. Эмилия не была похожа ни на Офелию, ни на одну из непорочных дев из следующих пьес: Имоджену, Утрату, Марину, Миранду.
Или мою Сюзанну, хотя что я знал о том, как жила моя дочь в Стрэтфорде? Я-то проживал свою порочную жизнь в столице. Я был отцом на расстоянии. Прораспутничав до сорока лет, я приближался к пятидесятилетию.
Огни Венеры постепенно гасли. Бури средь степи случались все реже. Легко заметить перемену, Фрэнсис: «Клеопатра» была уже спокойнее, «Кориолан» – холоднее.
– Ты был умудрен опытом и с годами смягчился.
Симпатичное иносказание, Фрэнсис, для обозначения заката, медленного перезревания плода, пока он не упадет с ветки. Клеопатру я изобразил такой, какой мне хотелось бы видеть Эмилию. Клеопатра была списана с нее – за исключением измен.
– Ты-то сам был далеко не Антоний!
Он – солдат на закате карьеры, стареющий сладострастец, который не хочет и не может признать себя побежденным, до последнего вздоха безумно влюбленный в свою смуглую богиню. Когда-то в прошлом – бог, теперь он превратился в мехи для обдувания жарких нег цыганки: На волю из египетских цепей, а то я кончу размягченьем мозга. Время идет, волосы седеют и редеют, борода белеет, и кровь уже не так густа и горяча, как была в молодости, когда ты был опасным и непредсказуемым повесой, пушкой, стреляющей четырнадцатифунтовыми снарядами. Антоний знает, что Клеопатра – его последняя любовь. Она – все, что у него осталось.
Какая женщина! Для нее смерть – не конец сказки в пересказе глупца, не растворение в снах и мечтаниях, не ускользание в молчание и гниение, а оргастическая авантюра: К тебе иду, супруг мой! Как часто она, должно быть, произносила эти слова на берегах Нила, под звуки музыки, грустной пищи влюбленных душ. Рука с рукою мы появимся в обители, где души покоятся на ложах из цветов, и взглады всех умерших привлечем мы на себя веселым появленьем. Она вторит поэтическому прощанию с жизнью самого Антония: Но я просватан смерти и спешу к ней вслед за вами. Яркий день закончился, пред ними – темнота, но тьма открывает дверь не только смерти, но и страсти.
Прислужница Клеопатры Хармиона говорит, что их любовь затмевает даже их ужасную смерть: Гордись же, смерть, созданьем обладая, которого ни с чем нельзя сравнить. Закройтеся нежнейшие окошки; пусть никогда подобные глаза не созерцают Феба золотого!
В 1608-м, когда я писал «Кориолана», заболела и умирала моя мать. Присмотревшись, в нем нетрудно почувствовать Стрэтфорд: дудочка пастуха, загнанный заяц, горящая стерня, собаки гонятся за овцами, мальчишки ловят летних бабочек, мясники прихлопывают мух, трава погоста изранена могилами – и одна из них вскоре станет могилой мамы.
Я чувствовал усталость, в душу начали закрадываться воспоминания о первых днях моей любви к Энн, о женитьбе и о брачном дне, когда он был закончен и зажглись у ложа свечи. Ничего этого больше не было, Фрэнсис. Ничего. Сочинив «Трагедию о Кориолане», я захлопнул дверь.
Трагедия умерла.
63
– А сколько всего ты их написал?
Трагедий? Больше десяти.
– Тебя это не угнетало?
В смысле ремесла – нет. Они с каждым разом выходили все лучше и лучше. Сначала я выражал взгляды простолюдинов, толпящихся у сцены, – средневековую модель вращающегося колеса, безнравственного, механистического, бесчеловечного. И святой, и грешный может опуститься вниз, но сначала ему полагается вознестись вверх на колесе. Движенье вниз трагично. При таком раскладе у неудачников и мерзавцев не может быть трагедии – они уже в сортире. А когда ты в нужнике, чего еще тебе ожидать? Это не трагедия, а действительность. Но картина падения великих удовлетворяет сидящую во всех нас зависть и потребность в зрелищах, которые делают нашу бесцветную жизнь ярче. Хоть Бог их не одобряет, но даже ангел на небесах заливается румянцем удовольствия, когда ведет учет нашим проступкам.
– И ты усовершенствовал эту модель?
Я заставил колесо вращаться не случайно, а под влиянием подталкивающей его злонамеренной руки – злой женщины, жестокого честолюбца-подлеца, ведьмы, неблагодарной дочери, психопата. Я позволил еще одной невидимой руке добавить вес колесу – руке обстоятельств, случая, невезения – называйте это как хотите: судьбой, роком, расположением звезд или их неблагосклонностью и, если звезды погасли, темнотой или богами, для которых мы – что мухи для мальчишек. В такой схеме склонить чашу весов могут мельчайшие происшествия, как часто случается в жизни: досужая болтовня, доставленное, недоставленное или перехваченное письмо, случайная встреча, платок, весь вышитый цветами земляники. Или тридцатисекундное опоздание Эдмонда, чтобы предотвратить убийство Корделии. Вот так – ужасно и обыденно.
– Все-таки лучше, когда обыденное остается обыденным.
Вы с самого начала уверены лишь в одном – в обреченности героя. Никакого дешевого ожидания пошлой возможности бегства или спасения от действительности. Ведь в конечном итоге от смерти никому не уйти. И поэтому в трагедии больше напряжения – атмосфера накаляется, вы точно знаете, что герою грозит смерть, и перед вашими завороженными глазами мелькают картины того, как он к ней движется – как кошка крадется к мыши или мышь к кошке. Колесо проскальзывает в пальцах Фортуны, но хватка судьбы непреклонна.
