– Пожалуй.
Так вот тебе мое последнее желание, Фрэнсис.
– Погоди.
Не беспокойся, всего четыре коротенькие строчки. Мои последние.
– Что ты задумал?
Приготовься записывать.
– Я готов.
Во имя Бога, друг, не рой
Останков, взятых сей землей;
Нетронувший блажен в веках,
И проклят – тронувший мой прах.
– Это ж эпитафия. Да.
– И что с ней делать?
Да что ж еще? Ее высекают на могильном камне.
– Может, ты хочешь ее напечатать?
На камне. Чтобы все видели. В особенности могильщик.
– Ты опять о нем?
Я не перестаю о нем думать. Это небольшое послание от меня к нему, чтобы он призадумался. Неплохая вещица?
– На мой взгляд, немного смахивает на Рэли.
Или на стихи Гамлета к Офелии, или молитву Просперо. Но это мои собственные стихи – слово напоследок местному могильщику, старому пердуну и пройдохе.
– Да тот уж давно помер.
А его род живет и никогда не умрет.
Хочу, чтоб он был ко мне добрее, чем его предшественник к обитателям склепа.
– И проклят – тронувший мой прах – страшная строка.
Он меня когда-то сильно напугал, теперь моя очередь. Моя последняя мольба, моя последняя воля. Ради Иисуса Христа и ради меня. Я же говорил тебе, Фрэнсис, что, как человек, платящий церковную десятину, и как светский ректор, я имею право быть похороненным не на погосте и намерен воспользоваться этим правом. Хочу, чтобы меня похоронили в восточной части церкви Святой Троицы и не тревожили мой прах. Это не гордыня. Страх, конечно, возвращение старого детского ужаса, который всегда был со мной и по мере приближения смерти охватывает меня все больше. Кости, которые пугают Джульетту и ужасают Гамлета, грубый старикан, роющий могилы в Стрэтфорде, – разве ты не видишь, как они толпятся в комнате, наполняя мои последние часы, и с ними остальные мои создания?..
– По-видимому, пора звать священника.
Зачем, Фрэнсис? Ты – мой священник.
– Я ж тебе говорю: я не священник, я всего лишь адвокат. Ты заговариваешься.
А зачем же, по-твоему, тебя кормили весь день, как призового кабана? Мы могли бы закончить завещание меньше чем за час. Ты, дружище, слушал мою исповедь. Неужели ты думаешь, что я доверюсь священнику? И что даже если я ему доверюсь, то признаюсь ему в том, что рассказал тебе? Ведь я приблизился к истинному, к главному, к тому, что называют смертью. И на пороге конца не время притворяться. Мне пришлось бы признаться в том, во что всю свою жизнь я верил на самом деле. Если я скажу, какого священника позвать, я выдам свою веру. А зачем? Ведь я сам до конца не уверен. Это между Богом и мной – если он есть и нас слышит. Я спросил тебя в самом начале: кем ты меня видишь, католиком или протестантом? И вот что я вам скажу: я умру, не раскрыв своей тайны, я исповедался толстяку отцу Фрэнсису, переодетому адвокатом. И советую любому и тебе тоже, если позволишь дать совет адвокату, умереть, так и не решив, какая религия лучше. Мне просто нужно было выговориться, а здесь поговорить не с кем: Джон занят – даже не зашел сегодня; Энн? – ты сам все видел; а о Джудит лучше не упоминать.
– Да ты старый лис, Уилл. И не думай, что я не заметил, что стоит за словами твоей эпитафии.
И что же, Фрэнсис?
– Это же очевидно! Наказав не тревожить твою могилу, ты запретил твоей вдове разделить ее с тобой, когда наступит ее черед. Отторгаешь ее целиком, не пускаешь ее в свою загробную жизнь.
Ты сам старый хитрый лис. Мы никогда не были одной плотью и никогда не станем одним прахом. Разъединенность продолжится и после смерти.
– Какой же ты все-таки странный человек, Уилл! Мне даже как-то стало не по себе.
«Фрэнсис и вправду был сам не свой, – подумал я. – Должно быть, после всего того, что он сегодня съел». Было уже за полночь, когда он поцокал домой. Лошади трудно было бежать рысью с тучным адвокатом на спине. А галоп с такой ношей был бы не под силу даже крылатому Пегасу.
72
Рэли уже давно освободили из-под стражи и приказали отправляться за золотом
[177] – поди туда, сам не знаю куда… Слыхал, что в январе умер Хенслоу… Пасха в этом году была ранняя, в последний день марта. К тому времени, помнится, завещание было подписано: увяли розы мая, померкнул воздух рая – вспомнит ли кто Нэша после моей смерти? Наступил апрель, опять апрель. Говорят о чьем-то дне рождения. Дал жизнь мне этот день и жизнь возьмет, и там, где начал, должен я окончить. Круг жизни завершен, как говорит мой Кассий.
Кассий? Как потускнел светильник! Эй, кто там? Глаза мои устали; оттого почудилось им страшное виденье. Огонь блестит каким-то странным светом. Откройся мне! Кто ты?
Я твой злой гений, Брут.
Кажется, я действительно умираю. Потише, милые друзья. А, впрочем, спокойной музыке я был бы рад. Она б меня немножко усыпила. Музыка… – потерпи, мой мальчик… Я начинаю забываться. Дремотный звук. Не ты ли, сон-убийца, к нему жезлом свинцовым прикоснулся и музыку прервал? Какое здесь паденье было, Гамлет, о Гамлет!
Вот он ушел, и вновь я человек. Клянусь, я видел его и всех их, собравшихся здесь. Простите, господа, последние проказы мозга…
Но нет. Сознание вновь прояснилось, и я свободен от спутавших меня простыней и захлопнутых ставен. Я снова могу говорить свободно. Что вам рассказать? Ведь речь умирающего, говорят, как полный звук, вниманье поглощает. Хотите слышать мою исповедь? Нет, это для священников и палачей. Фрэнсис не разболтает мои признания. Религия, политика и могильщики опасны даже после смерти.
Хочется верить, что смерть – конец несчастьям, что она – сон со сновиденьями или без, черви, гниение и смрад, склеп, пердеж могильщика, безвестный край, холодная недвижность, кораллы, глина, жемчуга. Она вечный дом, который простоит до Судного дня, построенный крепче, чем строит каменщик, корабельный мастер или плотник… Она – тишина, у которой нет конца, покой, о котором мы мечтаем, нечто, то, что остается, последний враг и первый настоящий друг.
А, и будущая жизнь. Ни одной из известных религий не удалось соединить яркий день и тьму. Одно прошло, готовься к другому, веруешь ты или нет. Я насытился жизнью, любовью, смехом и болью. Я готов – не к аду или раю, но к тому, что будет: захватывающему приключению или забвению.
