Я умираю.
Мой брат Гилберт, который был галантерейщиком в Святом Брайде, умер четыре года назад. Ему было сорок пять лет, он был неженат.
Он последовал за мной и Эдмундом в Лондон – губительное место для моих братьев. Он завещал, чтобы после смерти его тело перевезли назад в Стрэтфорд. Ричард остался в Стрэтфорде и умер через год после Гилберта. Я тогда еще жил в Лондоне, репетировал пьесу к королевской свадьбе. Бедняге Гилберту было всего лишь тридцать восемь лет. Из всей шекспировской семьи выжила моя сестра да я с двумя моими дочерьми. Я говорил, что шляпник Харт тоже в могиле? И тетю Маргарет, последнюю из сестер матери, забрала земля – в прошлом году или, может, в позапрошлом? Она была последней из сниттерфилдской родни.
Смерть…
Что это за звук? Должно быть, колокол часовни через дорогу звонит по моей уходящей душе. Когда умру, оплакивай меня, не долее… земною грубой оболочкой праха прикрыта грубо… сползает быстро… чем перезвон печальный, что возвестит отход из мира зла. Он звонит о том, что вот он я, лежу, ожидая смерти и воспоминая то, что хотел забыть: пламя в сниттерфилдском очаге, Агнес и дядя Генри, нужник и звезды, рука Саутгемптона на моем плече, и Эссекс, всходящий на плаху, солнечный свет, струящийся в окна Уайтхолла, и Эмилия у клавесина, черная и опасная, Эмилия верхом на мне в постели, вот она растворяется и превращается в Энн, молодую Энн, и мы жарко целуемся в шоттерийской траве, и у меня это первый раз в жизни, школьная комната и скотобойня, шлюхи и смрад греха, толпа зрителей, ревущих в одобрение Генриху в «Розе», беднота, стоящая у сцены «Глобуса», неистово орущая: «Смерть французам! Жги испанцев! Вспори ублюдку брюхо!», сердце Хартли, вырванное из груди, и гуси, пролетающие над головами, пустившиеся в путь по Англии, Англия, значит зима еще не закончилась, если дикие гуси летят в том направлении? – нет, но прошу вас, государи, это мои дочери сидят у моей постели?.. я старый дурень, боюсь, я не совсем в своем… я ошибаюсь или то мой сын, мой нежный мальчик, Мамиллий, Гамлет, юный Макдуф и моя бедная Утрата? печальная Марина, моя Миранда, Имоджена, Элисон, позволь мне прикоснуться к твоей груди, юная Элисон, видишь, они все пришли попрощаться, стены полнятся ими, мебель, простыни, тени, заберите их от меня, друзья, они повсюду, они оттягивают мне ноги, да, я знаю хорошо тебя: ты – Глостер, меня позором отметила судьба моя, неужели если б вот эта окаянная рука… что, если та рука… руки! мне их вид глаза из впадин вырывает, никакие ароматы Аравии не отобьют этого запаха у этой маленькой ручки, вот еще пятно, пятно от горчицы, вытру сначала – у нее трупный запах, как сказала бы моя мама – да, прощай, милая мама, твой любящий отец, нет, мама, мать и отец – муж и жена, одна плоть, и поэтому, милая моя мама, мой отец, ленивца сына ль вы пришли журить, что дни идут, а он под злую руку – нет, нет, мой отец, увы, на лед низвергнул он поляка, топор в руке, сдается, вижу я отца, увы, бедный дух, и пробил час, пора! Сигнал мне колоколом подан, молчание, не слушай, скажите там, чтоб больше не звонили, а колокол часовни все звонит, но сегодня он звонит не для того, чтоб я шел в школу, старый дядька Хиггс препровождает меня на тот свет, до конца, боже, смерть неминуема, Гамлет, как говорится в Библии, если не сейчас, все равно того не миновать, всему – свой срок, будь он в живых, он стал бы королем заслуженно, за него мой голос, на время отдали свое блаженство, пусть в честь его громко музыка гремит, и дыши с трудом в жестоком мире, чтобы рассказать историю мою, о, мой нежный мальчик, идите, идите, скомандуйте дать залп, спи спокойным сном под ангельское пенье, лучший отдых – сон, умереть – уснуть, уснуть и отдохнуть, дальнейшее – молчанье, дальнейшее – отдохновение, дальнейшее…
Покой.
Покойся, мятежный дух.
Эпилог
Как правило, призраки не произносят эпилогов, но я, освобожденный от любых пут времени, могу поступать, как пожелаю. И есть ли голос убедительней, чем снявшая оковы душа героя нашего повествования? Ведь нет уже земной и грязной оболочки праха, и я могу обращаться ко всем вам, милостивые государи, напрямую – кто бы вы ни были и где и когда бы вы ни жили.
Прежде всего вам, наверное, хочется узнать, как я умер. Не знаю, почему это всем так любопытно. Ведь сказал же я Фрэнсису: существует единственный способ прийти в сей мир, на это представление с шутами, но выходов – тысячи, и какая, собственно, разница, через какой ты вышел? Уходишь ли ты раскланиваясь, смеясь, проклиная, под бурные аплодисменты, равнодушное молчание или насмешки – все пути ведут туда же. Не важно, как человек умер, важно, как он жил. Возможно, я умер от болезни Венеры, поплатившись за грехи молодости. А может, когда во второй половине марта вдруг резко потеплело, я перебрал во время попойки с Драйтоном и Джонсоном и по неосторожности подхватил простуду, за которой последовала горячка, а потом пришла «подруга стариков» – пневмония, которая меня и прикончила. Может статься, я умер от последствий лондонской жизни: слишком много работал, слишком мало спал, ел в одиночку, пил, сочинял далеко за полночь, скрипел пером при свете лампы, чадящей вонючим салом, по грубому шероховатому пергаменту фолио, напрягая нездоровый мозг, следя за тенями, скользящими по стенам. Я уж перестал распутничать и пировать в компании лондонских весельчаков, пить до рассвета и затевать кулачные бои с подонками, воняющими потом, – все это было в далеком прошлом. Но и респектабельная жизнь тоже не прибавляла здоровья – постоянный литературный труд, чтение, редактирование, актерство, режиссура, управление театром, изнурительные гастроли, непрестанное сочинительство в водовороте жизни. А может, я умер от тифа или паралича? – или в конце концов, после многих промахов, за мной пришла и все-таки поймала в свои сети чума? Нет. После свадьбы Джудит со мной действительно приключился небольшой удар, здоровье мое пошатнулось и пошло на ухудшение. Но я уже так и так выгорел дотла или, как говорила мама, «напрочь изнемог». В итоге я умер от того, что я был Уильямом Шекспиром. Я умер от сорока пьес, ста пятидесяти четырех сонетов и всего остального. Не одно меня убило, так другое.
А разговоры о дне рождения, которые я смутно слышал в час, когда горит окно для гаснущего взора? Я умер в день своего рождения, 23 апреля, – верный себе апрель нанес очередной удар. Похоронили меня 25-го. Энн прикрыла мне глаза однопенсовыми монетами, проводила меня до церкви и в могилу и продолжила вдовствовать. В этом у нее был богатый опыт.
Последний путь человека бесконечно печален. Сама по себе смерть может быть ужасной, грустной, трагичной, отвратительной или просто банальной – несущественным событием. Большинство философов именно так и утверждает. Но, по-моему, особенно печально в траурном шествии то, что тело везут по улицам, хорошо знакомым усопшему, где прошла его жизнь. Мой путь был совсем незамысловатым: под перезвон ненавистного колокола по Чэппл-Лейн, мимо моей старой школы и вдоль сияющей реки по усаженному ивами берегу Эйвона к церкви Святой Троицы. Меня везли мимо липовых и ольховых деревьев, но я больше не мог слышать плеск речных волн и шорох тихо проплывающих лебедей. А дальше – на крыльцо церкви и вверх под неф перед алтарем, поближе к северной стене, на место упокоения, где по окончании церемонии могильщик закопал меня на глубине семнадцати футов под основанием церкви.
