Ее одежда, широко расстилаясь по волнам, несла ее с минуту, как сирену. Несчастная, беды не постигая, плыла и пела, пела и плыла, как существо, рожденное в волнах.
То была ее лебединая песня, и лебеди плыли мимо нее по-королевски, под звуки ее пенья.
Но это не могло продлиться долго: одежда смокла – и пошла ко дну. Умолкли жизнь и нежные напевы.
«И поделом ей, – утверждал могильщик, существо из моих детских кошмаров, который копал ей могилу. – Так ее и растак, паскудницу! Она не лебедь, чтобы плавать по Эйвону».
Он рыл могилу в освященной части кладбища, к большой досаде священника, который ее хоронил. Сославшись на невыясненные обстоятельства смерти, ее родные умоляли поверить в несчастный случай, и на этот раз городской совет внял их мольбам.
– Подозрительная смерть, – бурчал священник, – такая сомнительная, что ее нужно бы предать земле на перекрестке двух дорог.
И если б высший приказ не изменил порядка церкви, она б до Страшного суда лежала в земле неосвященной. Прах и камни, а не молитвы чистых христиан должны б ее в могилу провожать. Она ж в венке девическом лежит; на гроб легли невинные цветы, и он святой покроется землею при похоронных звуках меди.
Все, что ей причиталось. Ее обезумевший от горя брат умолял позволить заказать панихиду по той, которая так любила пение. «Как – и больше ничего?»
Делать нечего. Церковь была против: «Мы осквернили бы святую службу, пропев ей реквием, как всем, почившим в мире. Засыпай ее землей, могильщик!» После обряда священник сказал им: «Nunc dimittis
[46], все расходитесь по домам». Идите вон!
Еще один грубый поп. Как тот, что хоронил мою сестру. И я снова прошептал: «Спустите гроб. Пусть из девственного праха фиалки вырастут».
Но могильщика не интересовали фиалки. Он поднял один из цветков, которые в момент смерти сжимала в руке Кейт Хамлет, длинный пурпурный цветок, который назывался «пальцы мертвеца»
[47]. С глумливой улыбкой старый черт сунул палец внутрь стрелообразного листа, который поддерживал чашечку цветка, и с непристойным гоготом погладил пурпурный фаллос. Было бы совсем неудивительно, если бы он еще и пернул.
– Ума не приложу, как можно убить себя вот из-за этого! Посмотри-ка, парень, да здесь их сотни – рви не хочу! Этого добра всегда предостаточно, в любое время года. Убить себя из-за того, что один из них ее бросил!
Отброшенный им цветок упал в могилу на бедро Кейт Хамлет – последний пурпурный цветок для бывшей девственницы.
В приличном обществе эти длинные пурпурные цветы назывались «лорды-и-леди», а на устах наших целомудренных дев «пальцы мертвеца».
– Ты и в цветах разбираешься?
Еще их называют «кукушечьей пинтой», а на языке людей постарше, таких как Агнес из Асбиса, это были «коровы-и-телята» или «джек-на-аналое». Когда-то их еще называли ариземами. А не стесняющиеся в выражениях пастухи и непристойные могильщики одинаково грубо, с похотливой и глумливой насмешкой, называли эти зеленые вульгарности «язык-в-хвосте», а то и еще откровеннее.
13
– Так-так-так. Теперь перешли на цветы, да?
Она снова вошла в мою комнату и во внезапно наступившей тишине хмуро смотрела на нас и следы явного мужского непослушания в виде виновато стоящих на столе наполненных стаканов.
– Я пью за двоих – за себя и за него, – сказал Фрэнсис. Он щедро и не без удовольствия отпил из моего стакана и отставил его подальше от меня, чтобы я не смог до него дотянуться.
– Мы с Уиллом говорили о его сестрах, ведь так же, Уилл?
Хмурое лицо слегка смягчилось.
– У него всего одна сестра. Интересно, что он ей оставит.
Фрэнсис развел руками.
– Мы еще пока…
– Так не лучше ли вам?..
– Совершенно верно, госпожа Энн. В самом деле, Уилл, не записать ли нам этот пункт прямо сейчас?
Также я даю и завещаю упомянутой сестре своей Джоан 20 фунтов стерлингов…
– Она может взять себе всю твою одежду, – сказала Энн.
Мне показалось, что Элисон взглянула на меня с жалостью, за которую я был ей сейчас весьма благодарен.
…И все мое носильное платье, которые должны быть выплачены и выданы ей в течение одного года после моей смерти.
Она шмыгнула носом, а ее госпожа ткнула ее в спину, указывая на грязную посуду.
И я завещаю и предназначаю ей дом с его убранством в Стрэтфорде, в котором она живет, пожизненно.
– И, между прочим, бесплатно! – сказала Энн, уставив, по своему обыкновению, руки в боки и повернувшись к скрипящему пером адвокату.
– Господин Коллинз!
Фрэнсис поднял перо и посмотрел на меня.
– Уилл?
«Не все ли равно?» – спросил я себя.
Исправь, Фрэнсис: но под условием уплаты ею ежегодной ренты в 12 пенсов.
Руки убрались с бедер и скрестились на груди, выражая неудовольствие, но не полную враждебность. Фрэнсис остановился, перевел взгляд с меня на нее, взвесил ситуацию и сделал надлежащую запись.
И добавь еще кое-что, Фрэнсис.
Также я даю и завещаю трем сыновьям ее – Уильяму Харту… Как зовут второго, Энн?
– Да кто их разберет, этих Арденов?
Фрэнсис смотрел на нее недоуменно, но внешне дипломатично.
– Вообще-то, они Харты, госпожа Энн.
Она величаво покинула комнату, вытолкнув малышку Элисон вперед себя.
– Уилл, подскажи, как зовут второго Харта.
Не могу припомнить. Запишем позже. Третьего зовут Майкл. А вот среднего я всегда забываю.
…и Майклу Харту – сколько?
…по 5 фунтов каждому.
– Когда выплатить?
…которые должны быть выплачены в течение одного года после моей смерти.
– Готово!
Фрэнсис осушил мой стакан и взялся за свой.
– Слушай, может, продолжим, пока дело спорится? Какие будут распоряжения насчет Джудит?
С Джудит сложнее. Давай вернемся к ней попозже.
– А твоя племянница, Элизабет Холл?
С ней все не менее запутанно.
– Отчего же? В чем загвоздка?
Ни в чем – то есть в самой сути. Объясню потом. А пока отпиши Элизабет всю мою серебряную посуду, за исключением моей широкой серебряной и позолоченной чаши, которую я теперь имею в день написания настоящего моего завещания. Так пойдет?
