Я только было повернулся, чтоб уйти, как заметил, что Энн Хэтэвэй остановилась. Она стояла, ожидая, пока последние из присутствующих пройдут мимо. Постояла, а потом неожиданно повернулась и побрела по дороге в никуда, между Вильмкоутом и Сниттерфилдом по направлению к Арденнскому лесу. Она шла не оглядываясь.
В делах людей бывает миг прилива; он мчит их к счастью, если не упущен, а иначе все плаванье их жизни проходит средимелей и невзгод. Я не знал, что мне делать, и стоял, глядя ей вслед, и чувствовал, что должен следовать за ней. Ведь мы теперь – на гребне у волны и плыть должны с услужливым потоком иль счастье упустить.
Она быстро удалялась, как будто не по собственной воле, как будто с какой-то целью. «Брось напрасные скитанья, – зазвучало у меня в голове, – все пути ведут к свиданью…» Сердце мое гулко забилось, не помещаясь у меня в груди. Я шагал вслед за ней по полю, за странной фигурой, одетой в черное. Туча трепещущей траурной вуали омрачала ее лицо. Вдалеке на горизонте неодобрительно хмурилась черная пена леса. Позади нас, как воспоминание, подрагивал Стрэтфорд. Я вспомнил, как семь лет тому назад я вернулся из Кенилворта с головой, наполненной русалками и дельфинами. Куда подевался тот одиннадцатилетний мальчик? Теперь для меня было важно только это поле с вековыми дубами и могучими каштанами. «Нам любовь на миг дается, – песня непрестанно крутилась у меня в голове, – тот, кто весел, тот смеется». К полудню тени деревьев стали короче, и скот благоразумно вышел из-под деревьев и двинулся на отдых к реке. Когда я торопливо проходил мимо, стадо остужало копыта в воде и глазело на меня. Язык у меня во рту был сух, как опаленная солнцем ящерица. Пчелы слепо ударялись мне в грудь, а цитадели крапивы принимали угрожающие размеры, глядя на меня с первобытным ожиданием, встревоженные каким-то невыразимым пониманием. Знали ли они что-то, чего не знал я?
Знала ли она, что я следовал за ней по пятам? Мне казалось, что не я шагал следом за ней, а она тянула меня за собой на буксире. Парящие ласточки пытались перерезать этот незримый трос и то и дело пересекали мой путь. Пчелы гудели у меня над головой и в опьянении роняли пыльцу по пути в улей. Паучок на кусте крыжовника наблюдал за мной со своего трона в центре паутины. Жаворонки, как будто висевшие на невидимых струнах в синеве неба, насмехались надо мной, распевая свои песни.
А она продолжала идти в настойчиво-бесстыжих бликах солнца мимо лиловых зубцов чертополоха, сквозь тучи фиолетовых стрекоз, сплетение гвоздичек зорьки и водосбора, синего горошка и прогорклой дымянки, а «борода старика» покачивалась и с неодобрением кивала в мою сторону. Я продолжал идти за ней до того момента, когда она вдруг резко остановилась на краю леса. Она стояла неподвижно, как бы выжидая. Я тоже инстинктивно остановился и посмотрел на черную статую в ста ярдах от меня. А потом медленно перешел последнее разделявшее нас пространство. Земля пульсировала у меня под пятками, солнце с силой ударяло в зрачки, птицы безумствовали, насекомые пронзительно жужжали в ушах. Со свистом рассекая траву, я приблизился и остановился на расстоянии вытянутой руки от нее. Еще несколько сводящих с ума секунд она стояла, как прежде, а потом резко повернулась ко мне лицом, но все еще с опущенной вуалью, фигура из черного дерева, странно выделяющаяся на фоне зеленого поля. Она совершенно не была похожа на девушку из моих воспоминаний, которая, казалось, как Гринсливс
[50], была одета в весну…
– Не очень-то ты торопишься, – сказала она.
Я смог только вымолвить:
– Я приходил почти каждую ночь, только ты этого не знала.
– Знала.
И мотыльки тоже, и каждая сова от Стрэтфорда до Шоттери.
– Я думал лишь о тебе, и ни о чем больше, – сказал я.
– И чего же ты ждал от меня? Что я растворю окно, свешусь с балкона и прокричу во всеуслышание: «Где ты, Уилл? Приди ко мне, я твоя!» Обычно люди просто заходят в гости.
– А любовь обычна? – сказал я. – Любовь проста? Это безумство – по крайней мере, для меня.
– Так ты меня любишь?
Я уже произнес это слово, и отступать было некуда.
– Я любила отца, – сказала она почти шепотом, – и сегодня похоронила не только его. Теперь старший брат с женой будут хозяйничать в доме, и в Хьюландсе будет новая хозяйка. Мачеха тоже будет жить в достатке. Мать в могиле рядом с отцом. А мне двадцать шесть лет, и я не замужем. Все заживут своей жизнью, у всех есть будущее – кроме меня. А я одна-одинешенька.
Я набрал воздуха в легкие, как делают, когда впервые в жизни готовятся сказать что-то важное, но как язык проглотил. Вместо этого я протянул руку и медленно поднял ее вуаль, как будто она была невестой. Невеста в черном. На ресницах ее блестела слезинка. Я дотронулся до нее пальцем и попробовал ее боль на вкус. Она была сладкая. Вам не было б покоя меж небом и землей, пока бы жалость не овладела вашею душой. Я взял ее лицо в свои ладони и, жадно всматриваясь в ее глаза, лоб, губы, представил, как делаю большой глоток из воображаемого кубка ее рта. Но мы еще не поцеловались. Она посмотрела прямо мне в глаза и прошептала, казалось едва выдыхая слова:
– Знаешь…
Есть холм в лесу: там дикий тмин растет, фиалка рядом с буквицей цветет, и жимолость свой полог ароматный сплела с душистой розою мускатной.
– Возьми меня туда. Покажи, где он, что там есть.
Я тебе открою блаженство тайн сладчайших наяву. Пасись везде, на холмах и лугу, и на устах, коль мало пастбищ в чаще. И дальше, где источники есть слаще. Покатые холмы… пушистый мох, равнины, цветники… в убежище кудрявом уголки. Фиалки, что вокруг благоухают, не выдадут – они не понимают. Коль роща я, будь мой олень горячий, тебя там не встревожит лай собачий.
И я пошел за ней на поросший тимьяном берег, там мы стояли, глядя друг на друга. Она вздохнула и принялась целовать меня так яростно, будто с корнями хотела лобзанья вырвать, что на губах моих росли, и взяла мой разум в плен. Я вступил в Арденнский лес, в дикую чащу ее неистового рта. И потерялся.
16
Как зачарованный единорог, я последовал за Энн Хэтэвэй в Арденнский лес, Венера сладострастно поглаживала меня, и Дева взяла меня за рог. Тот берег, на котором дикий тимьян трепетал на ветру, свеж в моей памяти, будто это было вчера, и память о нем продолжает зеленеть. Она уложила меня на землю, обхватила мою голову ладонями и набросилась на меня, как сокол, камнем падающий на добычу, которая, казалось, трепетала на моих губах. Ее исступленные руки торопливо срывали одежду с нас обоих. Корсаж и дублет, ремень и корсет, ботинки и чепчик, рубашку и сорочку, лиф и чулки, туфли – черный водопад одежды упал на траву. Адам и Ева наконец-то вылупились из кокона, сотворенного из полотна смерти, чтобы осознать свою наготу и изведать чувство вины. А тем временем высоко над Сниттерфилдом Бог прогуливался в одеянии из туч, приближаясь, всматриваясь, сгорая от любопытства, направляя быстрые, как шпаги, косые взгляды солнечного света сквозь узорчатую сеть листвы.
