Похоже, я уже тогда начал понимать, во что я играл – во что играют все актеры: в обман чувств и бегство от действительности.
Время от времени Хескет посылал нас в Ноузли давать представления его друзьям по фамилии Стэнли (графам Дарби). Те держали собственных актеров – труппу пятого графа лорда Фердинандо Стрэнджа. Тогда я и предположить не мог, что ядро той труппы станет «Слугами лорда-камергера», цветом лондонского театрального мира.
И в том же Ноузли я впервые сдружился с лондонскими актерами и в их поте и дыхании ощутил далекий аромат столицы, а в их стремительных движениях и обольстительных речах – убийственный и бессердечный, но такой соблазнительный столичный город, Лондон.
– Вот эта магия тебя, наверное, и зачаровала.
Одним значимым жестом они сеяли зерна слов и мгновенно пожинали отклик зрителей. Заполненный до отказа зал волновался, как ячменное поле, от одного произнесенного слова. Вот она, истинная власть – в вибрации воздуха, в эхе нескольких фраз.
– Но ты ведь не в первый раз видел актеров?
К нам приезжали из столицы «Слуги Эссекса», «Слуги Стаффорда», «Слуги Лестера» – во главе с Бербиджем и «Слуги Вустера» с блистательной звездой Недом Алленом.
– А «Слуги королевы»?
В июне 87-го года у нас гастролировали «Слуги королевы» со своими комедиантами – Диком Тарлтоном и Уиллом Кемпом. Кемп только начинал свою карьеру, а карьера Тарлтона завершалась – старик с печальными глазами больше не мог рассеять королевскую хандру, и он близился к закату своей славы. Его ждала нищета, королевская немилость и смерть от пьянства. Вглядевшись в его расплывшееся лицо, можно было бы прочесть его будущее. Но, как и многим стрэтфордским зрителям, мне не удалось повидать его с близкого расстояния. Зато я увидел, как он встречает свой неминуемый закат шутовской остротой и обаятельной ухмылкой, насмешничающей над той, что глумится над всеми нами – оскалом смерти.
Его слава была так велика, что, желая хоть издали увидеть его, стрэтфордская толпа высадила окна Гилдхолла. Всем хотелось хоть одним глазком взглянуть на приземистого толстяка лицедея, который приводил в восторг королеву. Его остроты и проделки на сцене приводили ее в такое благодушие, что в последний момент она миловала осужденных на казнь. Своей жизнью они были обязаны бедняге Тарлтону, которому, однако ж, самого себя не удалось спасти. Публика внутри и снаружи Гилдхолла и не подозревала об этом. Не знали они и о том, что ожидало комика. Мы смотрели, как озорно он играл «Семь смертных грехов» и делал адское пламя не таким страшным.
– Прощай, Тарлтон, adieu, Стрэтфорд!
Когда повозка с актерами скрылась из виду в туче пыли, у меня на душе стало на удивление пусто. Эхо замерло, и Стрэтфорд казался опустевшим.
Я взобрался на Велькоумский холм и взглянул вокруг. Я глядел на бесконечную ширь равнины, испестренную крестьянскими угодьями, под беспокойной армадой облаков в вечных уорикширских небесах. Дядя Генри говорил, что они плыли так низко, что, казалось, можно вскочить на любое и поплыть над крестьянскими домами в дальние края. Кем быть – вот в чем вопрос. Я уже четко знал, кем не быть. За пределами Уорикшира лежала вся Англия, а дальше – синяя пустота и непознанный мир. Я стоял на вершине холма очень долго, медленно поворачиваясь, снова и снова, как будто вращаясь в центре гигантского круга. Этот круг очерчивали манящие горизонты, которые обрамляли картину, сгущали ее, обозначали ее границы и одновременно выталкивали ее в будущее, в неизвестность. Как же вырваться из этого круга? Поймать бы облако и направить его в синюю ширь.
Я рухнул на спину в траву среди полей, которые приняли меня, как дыба, и тончайшее, как сусальное золото, небо Англии приняло мою душу. В голове у меня все бешено завертелось и перемешалось: униженное прислуживание в отцовской лавке, скотобойня, зеленая тоска, жизнь, ускользающая, как песок сквозь пальцы, сварливая жена, назойливо жужжащая мне в уши. Если я останусь здесь еще хоть на неделю, я уже никогда отсюда не вырвусь. До конца своих дней я буду подчиняться круговому движению стрелок гигантского зеленого циферблата полей и слепой смене времен года, которые усыпляют сниттерфилдских земледельцев. Я тоже лягу в этих полях, моя могила присоединится к могилам моих предков, и я не узнаю лучшей доли.
– А ведь тебе было всего-навсего двадцать три года!
Шел 1587 год. Настало время поступить, как Джон, а до него Ричард Шекспиры. И теперь вслед за ними предстояло мне – сменить небо над головой. Что хочется, то надо исполнять, покамест есть желанье. Иль счастье упустить. То был мой миг прилива, который домчит меня к счастью, и нужно было им воспользоваться. Нужно было проявить свободу воли.
– Свобода или все-таки безумие?
Клокочущая похлебка из одиннадцати человеческих душ бурлила под крышей дома на Хенли-стрит. Отец избегал смотреть матери в глаза, читая в них упрек из-за пущенного на ветер приданого. Яд капал с языка Энн, и полынная горечь по капле вливалась в мои уши. Дети-близнецы капризничали, у них резались зубы. Для меня здесь не было будущего.
А вокруг зеленый июнь буйствовал, как разорвавшаяся бомба, как размеренное извержение жизненной силы. Голуби и вороны орали в лесу как оглашенные, грушевый цвет облетал под настойчивое щебетание синиц, пчелы слепо кружили среди снежного вихря многочисленных бабочек, густые облачка семян чертополоха парили в воздухе, а крапивная и белая дорожная пыль обжигали ноздри и кололи глаза. Муравьи торопливо разбегались по раскаленной земле, как шарики черной слюны, которые отскакивали от зимнего очага, падая с губ сниттерфилдских стариков. Я выбежал в поля, сбросил с себя одежду и снова рухнул в траву, глядя ввысь со дна океана растительности. Сквозь заросли зелени все казалось синим: запутанные переплетения синеголовых лютиков, голубые башни чертополоха, выглядящие на фоне неба как силуэты замков, сиреневые пули стрекоз и синее дрожание воздуха, которое полевым пожаром омрачало солнце. Где-то за полями было море – синяя вода и громадный мир. За солнцем была бесконечность. И во всем Уорикшире, дразня женатых людей, слышалась кукушка со своей беспощадно-монотонной вестью – ку-ку, ку-ку, ку-ку
[62].
Ночью шаловливо-грешное золото звезд плавилось и лилось в мои бессонные глаза, а через открытые окна удушливой комнатушки на Хенли-стрит запах дикого чеснока ножом ударял мне в ноздри и заполнял мои легкие. Соломенная крыша потрескивала, как будто вот-вот загорится. Когда выходила луна, я вставал, как помешанный, и гляделся, будто в зеркало, в ее безумное, печальное лицо. Я не мог разглядеть свою путеводную звезду, но верил в ее существование. Она освещала мне путь в изгнание, отлучение от дома, от домашнего очага. Стоя у окна, я взглянул на спящую Энн, окутанную в серебряный свет, как труп. Под свежим белым ситцем дышало то самое тело, которое пять лет назад сводило меня с ума томлением сладострастия. Куда ж подевалась та любовь?
Рассветало. Я слышал, как с Эйвона взлетали лебеди, их длинные шеи кометами проносились в даль, которая принадлежала им. И река, с которой они взлетали, текла из Стрэтфорда в свое удовольствие – спокойно и размеренно, как она текла каждое утро, каждый миг каждого дня, прохладная и безумно свободная.
