Такая же свободная, как «Слуги королевы», которые покинули Стрэтфорд пять дней тому назад в туче белой пыли. В оседающей пыли удалялись боги и люди, ангелы и дьяволы, шуты и короли, куртизанки и придворные влюбленные, дамы и благородные рыцари, унеслись, как прекрасные лебеди. То был другой мир, мир на четырех колесах. Я представил себе их телегу, которая катилась по Англии под звуки трубы. Окружавшая их зелень ничего не значила для актеров. Им не нужны были ни дуб и ни сова, чтобы отмерять годы или определить время суток. «Слуги королевы» принадлежали не месту и времени, а лишь себе. Они принадлежали всем временам, времени грез. Они были хроникерами нашего времени и его бытописателями.
– И ты принял решение.
Я уходил с Хенли-стрит под бурю слез. Не в силах поверить в то, что происходит, мои домашние рвали на себе волосы и одежду. Заверив их, что я не сошел с ума, я отрекся от стези земледельца и удела уорикширского простолюдина и направился к Клоптонскому мосту.
Его поддерживали восемнадцать массивных арок, и это был единственный выход из Стрэтфорда на юг. Мост был построен из дорогостоящего камня предприимчивым стрэтфордцем Хью Клоптоном, который уехал в Лондон, стал там лордом-мэром и с триумфом вернулся титулованным «сэром Хью». Он построил роскошный особняк, назвав его Новый Дом, и мост – на радость местным пьяницам: раньше берега реки соединяла допотопная деревянная конструкция, многие забулдыги при падении проламывали ее ветхие перила и тонули в Эйвоне. Теперь я стоял над последней аркой, собираясь покинуть город. Я часто бывал там мальчишкой, подолгу глядел в бурлящую воду на стыках, где вода протекала под мостом, ударялась об изгиб берега и несколько секунд кружилась в водовороте, а потом меняла направление и устремлялась назад, к той самой арке, из-под которой она только что пришла. Мы, бывало, бросали веточку или клок сена и смотрели, как они плыли под восемнадцатой аркой прочь из Стрэтфорда, но потом меняли курс и возвращались назад. Это была детская игра. А теперь мост стал пограничной чертой между юностью и всем тем, что ждало меня впереди. Я обернулся в поисках веточки или мха и увидел безутешных людей, стоящих в конце Бридж-стрит и глядящих вслед мне, уходящему из их жизни: мать, отца, сестру, детей, жену. Увидев, что я обернулся, как будто чтобы перейти мост в обратном направлении, моя четырехлетняя дочь Сюзанна вырвалась из рук матери, побежала было ко мне, но резко остановилась. В тот миг гигантская волна с глухим шумом поднялась из-под моих ног и захлестнула, задушила, ослепила меня. Мой рот раскрылся в крике, но не издал ни звука. В стрэтфордской земле остались три моих сестры, и трое моих детей тоже могли лечь в нее, прежде чем мы увидимся снова. Окаменевшая Сюзанна была потерявшейся девочкой, Утратой
[63].
Усилием воли я заставил себя повернуться и поспешил перейти мост до конца, даже не помахав на прощанье. В детской игре веточка всегда возвращалась к арке. На этот раз я не играл. Побег, возросший гордо, отсечен
[64]. Мне нужно было решиться – сейчас или никогда. Остаться и работать на уорикширской земле, умереть в Уорикшире, стать Уорикширом – его полями и погодой – для меня было смерти подобно. Облака сгустятся и навалятся на меня, как комья земли, хороня меня заживо, с каждым днем все глубже, неспешно сожрут меня, как смерть. Тучи говорили мне: «Зачем с такой поспешностью бросать жену, детей – бесценные залоги и узы неразрывные любви?» Я бросил испуганный взгляд назад, все еще видя крошечную алебастровую руку Сюзанны, трепещущую, как платок на ветру, на том берегу реки. Я помедлил, поворотился и, не разбирая от слез дороги, пошел в Лондон.
21
Два пути вели в столицу: дорога через Оксфорд направо и дорога через Банбери налево. Возчики с упорством и пьяным занудством спорили, какая лучше, толкуя на своем извозчицком наречье и клянясь Медведицей над дымовой трубой в ночном небе. Оксфордская дорога была короче, но и та и другая были в ухабах и колдобинах. Зимой они были сплошным потоком грязи, а летом утопали в пыли, как песчаная пустыня. Войны и огораживания породили особую породу никому не подчиняющихся людей: злобных, ожесточенных существ с неистовой жаждой мести за разоренные семьи и свою одинокую, поломанную жизнь. В них недостатка не было, как и в бездельниках, которые не нуждались в оправдательных обстоятельствах, чтобы совершать злодеяния: обычные воры, бродяги с палками в руках, готовые напасть на кого угодно из-за каких-то шести пенсов, отчаянные головорезы, гнуснейшие отребья даже среди грабителей с большой дороги. Кроме них были разбойники с притязаниями, которые гнались лишь за богатой добычей. Они срезали кошельки, а не перерезали горло, в отличие от неотесанного сброда, который делал и то, и другое. Власти вешали тех, кого смогли поймать, но таких были единицы. Актеры-любители, которые не принадлежали к труппам, даже когда им удавалось избежать внимания грабителей, путешествовали по этим дорогам на свой страх и риск: власти их не жаловали. В глазах властей они были немногим лучше преступников. Во имя блага общества с их спин, не покрытых ливреями, срывали одежду и стегали плетьми до крови. Для такого, как я, одинокого путешественника безопаснее было нанять лошадь или упросить возчика подвезти – тогда, в первый раз, мне это было не по карману. Я рассчитывал провести четыре дня на своих двоих, ночуя в дорожных трактирах за один пенс и обедая за шесть.
В Стрэтфорде шутили, что, если бы Адама и Еву изгнали не из Эдема, а из Ардена, они выбрали бы дорогу через Банбери, а не Оксфорд. А бабушка Арден добавляла, что они, должно быть, отправились в Лондон, подчиняясь божественному наставлению идти, плодиться и размножаться. Когда я увидел толпы на улицах столицы, я мысленно с ней согласился.
Если бы Бог последовал за парой первых людей, чтоб посмотреть, что же они делают (а Лондон был бы для него всего лишь одной из прогулок), он не одобрил бы их выбора идти туда оксфордской дорогой. В Оксфорд шли те, кто, вопреки Богу, выбирал умные книги и ученость. Вероятно, поэтому в дальнейшем я предпочитал именно тот запретный путь. И в первый раз я тоже пошел через Оксфорд.
Я весь день шел на юг через Азерстоун и Ньюболд до реки Стаут. Там впервые с той минуты, как покинул Стрэтфорд, я повстречал людей. До этого я видел лишь отблеск солнца на лезвии косы вдалеке в полях или слышал возгласы в воздухе, наполненном песнями жаворонков.
Пройдя Шипстон, я направился через Котсволдс в Лонг Комптон. Я с большой неохотой сделал крюк на запад – повидать в Бартонена-Пустоши сестру матери тетю Джоан и дядю Эдмунда Ламберта. Когда я уходил с Хенли-стрит, посреди всхлипов и рыданий прозвучали жалкие – и безжалостные – мольбы отца повидать его свояка и упросить его вернуть обратно дом и пятьдесят шесть акров в Вильмкоуте. Он принадлежал моей матери и был заложен ему девять лет назад за сорок фунтов. Я должен был пообещать выплатить эту сумму, как только подзаработаю в Лондоне. Если бы не эта последняя надежда и еще одно небольшое поручение по пути в Лондон, мое семейство скорее привязало бы меня к позорному столбу для сожжения, чем выпустило на волю. Только отец с пониманием отнесся к моему уходу из дома.
