Когда я объявил, что направляюсь в Лондон, тетя Джоан открыла рот от изумления и недоверия, у Эдмунда Ламберта просто отвисла челюсть, а его светло-голубые невидящие глаза, казалось, сверлили меня насквозь. Ему явно недолго оставалось жить на этом свете, и это прибавило мне смелости. Но когда я заговорил о делах и о закладной и подкрепил свои слова враньем, что я отправился в Лондон против своей воли для того, чтобы поправить семейное положение, он указал белым трясущимся пальцем на хмурого юнца, который сидел в полутемной комнате, а тетя Джоан кратко пояснила, что во всем разберется Джон Ламберт, сын и наследник ее супруга. После нескончаемых споров и недобрых покачиваний головой с его стороны, в ответ на поджатые толстые губы своей матери и усугубившуюся пустоту бесцветного взгляда отца, хмурый юнец согласился взять еще двадцать фунтов сверх первоначальной суммы закладной, обещание, которое три месяца спустя скользкий сукин сын отрицал перед моим отцом в суде.
Я говорил за всех четверых и давно бы уже потерял терпение с этой унылой троицей, если бы не прибытие проездом двух гостей – двоюродного брата Эдмунда, судьи из Пебворта, с его кузеном из Глостершира, из безмолвных туманов которого он, кажется, не совсем еще выбрался. Два старика заверили меня скрипучими голосами, что знают в Стрэтфорде и старых и малых, и потребовали, чтобы я рассказал им в мельчайших деталях все о каждом жителе. Умер? Господи помилуй, все мы там будем. Никто не вечен!
Мое неожиданное появление в этом унылом доме подстегнуло приятные воспоминания двух братьев об их детских шалостях и проказах. Чтобы продолжить предаваться воспоминаниям, они вызвались сопровождать меня на следующем отрезке моего пути до гостиницы, где я мог бы остановиться на ночлег. И речи не было о том, чтобы Ламберты оказали мне гостеприимство в собственном доме. Старики приехали верхом, чтобы поберечь свои старые ноги, и согласились подвезти меня милю-другую. Я охотно согласился и оставил Ламбертов наедине с их алчностью и приближающейся смертью, запах которых витал в стенах их дома.
На следующий день я без остановок и передышек прошел Чиппинг Нортон, Энстоун, Вудсток и Червельскую долину и наконец-то прибыл в Оксфорд. На постоялом дворе «Корона» на Корнмаркет-стрит я не мог заснуть в двух шагах от того самого места, где на костре Кровавой Мэри когда-то корчился от боли Латимер.
На следующее утро я отправился в путь еще раньше, намереваясь достичь Аксбриджа до наступления темноты. Весь день я провел в дороге: Хеддингтон Хилл, Витли, Тетсворт, Стокенсерч, прошел через Чилтернс, по Хай Викоум и дальше на восток через Биконсфилд и Джерардс Кросс. Уже смеркалось, когда в поздние июньские сумерки я добрался до Аксбриджа и заночевал в омерзительнейшем клоповнике на всем моем пути в Лондон. К утру, искусанный, как собака, я проснулся от зловония застаревшей мочи среди вчерашней золы в очаге и плодящихся с беспощадной деловитостью клопов. Я воспринял это как прощание с провинциальной жизнью и, когда добрался до Саутола и Актона, увидел впереди такую завесу дыма, что сначала подумал, что в Лондоне пожар и он сгорит раньше, чем я его увижу. Я спросил об этом хромого солдата, которого обогнал по пути, но тот ухмыльнулся и заверил меня, что в Лондоне это привычное дело. Дым, который я лицезрел, был лишь отблеском ежедневного ада.
– Поживешь здесь чуток – перестанешь его замечать и сам станешь частью этой преисподней, – произнес он. – Ты тут быстро позабудешь деревенские ароматы.
И он спросил у меня денег на выпивку.
Оставив его позади, я прошел Шеперд Буш и наконец дошел до ужасного Тайберна. Я остановился посмотреть на печально знаменитое тройное дерево
[65]. «Везде есть своя скотобойня, – подумал я, – эта вот – лондонская». Вся разница была лишь в том, что здесь лилась человеческая кровь. Скотина умирает с выражением совершенного ужаса и боли. В ее смерти есть какая-то жуткая чистота. А это место было осквернено проклятиями жертв и глумлением зрителей. Что за публика приходила сюда? Неужели кому-то хотелось поглазеть на зрелище человеческой бойни с таким же жгучим нетерпением, с каким я когда-то пожирал глазами Кенилвортский карнавал?
Но вскоре зловещие виселицы сменились восхитительными лугами, где царила сладкая какофония грачей и кукушек – исполнителей лирических песен и скорбных элегий, и они в очередной раз убедили меня в странном переплетении горя и радости. На траве около церкви и больницы для прокаженных сидело несколько арестантов в цепях. Я вошел в деревню Святого Эгидия-в-Полях. По дороге в Холборн я встретил еще несколько человек в цепях, они следовали парами в обратном направлении.
– Эй, сэр, не в ту сторону идете! Настоящее зрелище будет вон там! – прокричал один из узников. – Неужто вам не хочется посмотреть, как нас вздернут?
– А потом вывернут наизнанку, – ухмыльнулся его товарищ. – Приходите похлопать нам в последний раз.
Я долго смотрел им вслед. Они направлялись в Тайберн. Они напьются «адамова эля» – воды из источника во дворе церкви Святого Эгидия, и это будет их последнее подкрепление в этой жизни. А перед тем, как взойти на эшафот, отдохнут на лугу вместе с другими преступниками. Но они шли туда с дружеской шуткой в адрес прохожего, только пришедшего в Лондон, пока сами готовились расстаться и с городом, и с жизнью. Они встречали шуткой смерть и страх. Я содрогнулся и ускорил шаги, спеша прочь от обреченных с их бравадой. Я пошагал по Холборн-стрит, перешел реку Флит по Холборнскому мосту, прошел мимо церквей Святого Андрея и Гроба Господня и наконец очутился в Ньюгейте.
Я достиг цели своего пути.
22
– Где тебя ожидали слава и шлюхи.
Много чего ожидало меня в Лондоне тридцать лет назад. В то летнее утро я очутился не просто в незнакомом городе. Лондон был средоточием эпохи, раскаленной добела историей и шлюхами.
– Он тебе таким показался…
Я оказался в эпицентре жизни, в огнедышащей щели величайшей из блудниц – Англии.
– В окне, распахнутом в ад.
И ад, как щель проститутки, был бойким местом, беспокойным миром коммерции и желаний, вселенной, в которой нужно было крутиться, если не хотел очутиться на обочине жизни, пока твои гениталии и тесемки кошелька праздно колыхались на ветру, обдувавшем Англию того времени. Прервав брачные игры в канавах, бродячие собаки задирали морды, унюхав почти ощутимую новую эпоху. Даже жирный дождевой червь, казалось, извивался деловито, как будто дрожа от возбуждения, которым полнилась земля, от удовольствия предвкушения, любопытства и веры в будущее.
– Над нами реет в вышине надежда.
Я чувствовал ее в своей плоти, я вдруг ощутил себя свидетелем таких великих свершений, каких по мере старения Англии мы уже никогда не увидим.
– Эх, молодость, молодость!
Мир блестел, как спелое наливное яблоко, и мог отмахнуться от времени и обстоятельств, как от несущественных деталей. Ощущение простодушной силы молодости витало в воздухе, и, когда время сорвалось с поводка, даже немыслимые злодеяния были пронизаны отсветом мечтаний и бесконечных возможностей.
