– Вертеп разбойников.
На богослужение на клиросе никто не обращал внимания. Красномордые торговцы протискивались сквозь толпу, неся уголь и всякую всячину, покрякивая под тяжестью своей ноши, брюзжа, пердя и обливаясь потом. Пока я стоял раскрыв от удивления рот, поднялся гул, толпа расступилась и вновь сомкнулась, как Египетское море, оставив лишь узкий проход между рядами.
– Неужто вернулся Моисей?
По центральному проходу процокали копыта мулов и лошадей. Толпа неодобрительно загудела, воздух наполнили крепкие ругательства – как можно использовать дорогу к Богу в качестве обычной мостовой! И они прошли, процокав копытами и оставив после себя вонь навоза. Эхо еще не умолкло, а толпа уже сомкнулась, как Красное море.
– Я слышал, тот центральный проход назывался «аллея Герцога Хамфри».
Здесь Бог и мамона вели неравную схватку, и Бог явно терпел поражение там, где искали клиентов карманники, сводники и блудницы и куда ротозеи, пуще смерти боявшиеся работы, приходили рассеянно взглянуть на объявления, развешенные на колоннах. Здесь можно было покрасоваться в новом наряде, узнать последние сплетни, нанять прислугу или снять шлюху. Можно было выклянчить денег в долг или на выпивку, напроситься на обед, стащить кошелек, дать под зад нищему, плюнуть на разорившегося, укрыться от кредитора или пуританина и управиться со всем этим до полудня, после чего можно было пообедать и сходить в театр.
– А тот, кто оставался в церкви, «обедал с Герцогом Хамфри»
[74]. Это иносказание обозначало пустой желудок. А где-то под всем этим кощунством покоились останки сладкоголосого сэра Филиппа Сидни, которого похоронили меньше девяти месяцев назад, в феврале, всего за неделю до казни шотландской королевы. Рыцарь английской словесности и герой, израненный у стен Зютфена, защитник голландцев и автор дивных строф теперь потихоньку истлевал под моими ногами, но в его тлеющей плоти было больше благородства, чем во всем этом олицетворении разложения.
– Там ад, там мрак, и серная там бездна…
Кромешный ад: едкое зловоние пьяных изгоев, спящих у дверей на каменном полу в желтых лужах, их ноги и волосы в общей блевоте; они храпели, не обращая внимания на галдеж; кучи собачьего кала; дворняги, подняв заднюю лапу, мочились на спящих, и уличные мальчишки в шутку проделывали то же самое прямо на пол, и скользкий пол подкарауливал неосторожных прохожих.
– Но это были еще цветочки.
Позвольте описать вам Лондон целиком и без прикрас: лачуги бедноты, дворцы принцев, бревенчатые доходные дома с залепленными глиной стенами – рассадники клопов и жуков с цветущих кладбищ, близ которых эти дома строились и на которые они постепенно наползали, – недолговечные живые ненадолго отпихивали в сторону мертвых, вторгались в их вечный покой, попирали их кости. Притоны преступников и отверженных, гнездилища попрошаек, хибары безработных бедняков, развратных, распутных, бесстыжих праздношатающихся существ, конюшни, пивные, нужники, дома терпимости, игорные дома, таверны, трактиры, постоялые дворы, темные переулки, в которые люди заползали и роились там, как мухи. Дохлые лошади, кошки и собаки разлагались на улицах и пустырях; сточные канавы переполнялись вечным дерьмом, мочой и запекшейся кровью – ужасающим отваром Лондона. Когда всходило солнце, эта похлебка жутко поблескивала, а когда шел дождь, потоки разливались повсеместно, и черная жижа чавкала под ногами босяков, у которых не было денег на башмаки, и омывала их гноящиеся язвы. Бродяги, жутко ругающиеся отщепенцы, невообразимые калеки, все эти бесполезные, изворотливые, свирепые существа ничтожнее червей, подонки общества, которые в своей грубости, хамстве и варварстве не подчинялись на этом белом свете никому: город шаромыжников, кромешников, деляг, гуляк, забулдыг, забияк, горячих голов, сорвиголов…
– И просто голов?
Головы, человеческие головы в Бишопсгейте, на Лондонском мосту, на Темпл Бар
[75] – наглядный символ дикости закона! Черный дождь птиц, которых я видел у Ньюгейта, устремлялся вниз на отрубленные головы, жадно набрасываясь на государственных изменников, и свежеотрубленные головы утоляли их аппетит: свисающее глазное яблоко, пронзенное клювом – Вон, слякоть! Ну, где твой блеск? – и дальше вниз до самого языка, вырванного из протестующего рта или прямо из зияющего среза на шее.
– Довольно!
Я еще к ним вернусь. А пока не угодно ли взглянуть на растерзанную обезьяну, разорванную пополам собаку, изувеченного медведя, чей рев замер в кровавом кратере, который когда-то был его горлом? Не угодно ль взглянуть на еще бьющееся сердце в окровавленном кулаке палача – на внутренности, свисающие, как волосы Медузы, из руки, глубоко погрузившейся в тайны живота иезуита? И еще на многое другое, Фрэнсис, в том дивном городе, полном страхов и стонов, до самого Собачьего острова
[76]? Так следуйте ж за мной по Чипсайду и Корнхиллу на Грейшес-стрит. Перейдите по мосту на южный берег реки, прогуляйтесь по набережной, и вы всё увидите сами.
– Что именно?
На северном берегу напротив церкви Святого Олафа я снова вижу Тауэр, расположившийся как наседка, как четырехглавая черная птица, – с кровавой историей и легендами, полный жутких воспоминаний о всех, кто там погиб. Взгляните, как вольно летают и сбиваются в стаи вороны, как черные души, привязанные к его башням, а еще дальше, почти касаясь ног Господних, парят свободолюбивые чайки. Посмотрите, как одна одинокая птица выбивается из круга и медленно спускается на запад, к замку Байнард, собору Святого Павла, Блэкфрайерсу и Темплу, паря над шпилями и колокольнями сотни церквей, высокими печными трубами, крышами и окнами дворцов. Река кишит лодками, а пристани – работающими на них людьми; шлейф дыма поднимается в воздух, как завитки плюмажа на голубом пергаменте неба. Следуйте за этой птицей, этим белым проблеском, сносимым ветром и быстро спускающимся вниз. Она приведет вас к Темзе, струящейся ленте могучей реки, и к городу, танцующему на ее берегах.
– Темза – главная артерия города.
Она была движущейся рощей, Бирнамским лесом мачт на тридцать пять миль по реке на восток, мимо болотистых топей, мимо Клинка и Маршалси
[77] – прочь от блеска и нищеты столицы, в которую стремился весь мир. Сюда прибывали корабли из Дании, Швеции, Франции и Нидерландов. Ближе к городу река была полна отбросов из общей канализации, обслуживающей двести тысяч человек, – неимоверное количество дерьма, плавающее рядом с резвящимся серебристым лососем. Три миллиона какашек в неделю, Боже правый, пикантная приправа для рыбного блюда, достойного и нищего, и королевы! Река была великим уравнителем, потому что, когда они плывут по Темзе, их не отличить, несмотря на то что одна была приватно выпущена из тюдоровских кишок, а другая – из самой что ни на есть нищей задницы в омерзительнейшем общем нужнике, какой только есть на белом свете. Ты можешь сокрушаться, что это отравляло рыбу, Фрэнсис, подумай о том, что мы пили эту воду! О, сколько раз я мечтал зачерпнуть пригоршню блестящей, как стрэтфордское солнце, студеной воды из шоттерийского ручья.
