– На то у тебя были особые, скажем так, семейные обстоятельства. Голова Эдварда Ардена невидяще таращилась на город с 83-го года, с того момента, когда ее насадили на кол у входа на мост. «Ему всегда хотелось повидать Лондон», – мрачно шутили в семье. Еще говорили, что государственная измена дает возможность лучше познакомиться со столицей. После возвышения эшафота – вверх на мачту, матросик, туда, где веет свежий ветер, в высокое просторное небо над лондонской толпой. Там, наверху, среди парящих птиц, собираются только избранные: высшее общество, в которое вхожи лишь люди с дурной репутацией. Ты будешь одним из немногих избранных и составишь компанию отъявленным изменникам.
– Да, только подумай – подняться выше всех.
А когда тебя снимут, из твоего черепа сделают винный кубок. Говорят, что, осушив залпом такую чашу, можно излечиться от многих болезней. И тот, кто дышал вредными испарениями на Тауэрском монетном дворе, жадно пил из таких костяных чаш, которые считались противоядием смерти. Очевидно, облегчение наступало от выпитого вина. Большинство же в скором времени присоединялось в загробном мире к владельцам черепов, вдали от болезней, вина и пагубных пределов Тауэра. Не такое это было место, чтобы в нем задерживаться.
– Преддверие того света.
Чтобы на мгновенье забыть о смерти, я покажу вам Тауэр, каким я его помню. Всмотритесь в город с южного берега. Поначалу мне бросился в глаза собор Святого Павла. Но когда я узнал город получше, мной и моими мыслями завладела именно эта четырехглавая рептилия – вместилище неимоверных человеческих страданий, разлучавшая тела и души. Здесь клинок Глостера пронзил Генриха VI, рот Кларенса захлебнулся в мальвазии, а йоркистские принцы умерли не менее жестокой смертью – их удавили подушками. Они задохнулись, их дядя захлебнулся в вине.
– О ужас, ужас!
Тауэр стоял на трупах и слезах, его камни были скреплены человеческой кровью, и по ночам по его лестницам и коридорам блуждали призраки тех, кто попал в кровавый Тауэр через «Ворота предателей». Однажды в Вербное воскресенье в проливной дождь в эти ворота вошла юная принцесса, села на мокрые ступени и заявила, что из всех узников Тауэра она была самой верной подданной. Она знала, что окровавленное тело ее обезглавленной матери было когда-то похоронено в пределах этих мрачных стен, за которыми возвышался Тауэрский холм с виселицами и эшафотами. Многие гордые головы – скошенные цветы аристократии – склонились и покатились по Тауэрскому лугу. Последняя представительница рода Плантагенетов умерла там ужасной и кровавой смертью. Упрямая старая аристократка Маргарет Сэлисбери отказалась положить голову на плаху ради того, чтобы Генрих Тюдор почувствовал себя уютнее в короне. Палач гонялся за несчастной старухой, пока не изрубил ее до смерти, как скотину на бойне, как сбежавшую корову.
– Какой кошмар!
На Тауэрский луг в маленькую часовню Святого Петра ad Vincula
[83] доставляли обезглавленные тела казненных. От Маргарет остался изрубленный труп. Может, ее даже благословил призрак хладнокровного Эксетера, чье изобретение, дыба, было весьма в духе бесстрастного брата славного Генриха V. Кровавая смерть Маргарет была быстрой по сравнению со смертью по-эксетеровски. Шагнуть на плаху было милостью Господней, и плаха была последней привилегией высокородных господ. Тот, кто провел хоть час на так называемой «дочке Эксетера», почел бы за счастье мгновенную смерть. Дочурка Эксетера знала, как испортить тебе жизнь, и, даже если ты выжил, твоя жизнь была бесповоротно исковеркана. До конца жизни твоя кровать каждую ночь снова становилась дыбой, и вместо желанного забвенья ты возвращался назад в тревожное исступление. Дочка Эксетера была не какая-нибудь случайно подвернувшаяся девка. Французская хворь приходит и уходит, а то, что ты подцепил на дыбе, оставалось с тобой, как верная супруга, до самой смерти. После пыток в Тауэре ты больше не мог выпрямиться, ты уже ничего не мог и жалел лишь о том, что не умер в заключении.
– Уж лучше смерть…
Черная баржа забирала осужденных у Тауэрской набережной и проплывала за ворота крепости. Позади них медленно, с шумом опускалась скрипучая решетка, и липкий ил пел им свою похоронную сарабанду. Баржа, как Харон, перевозила их в Кровавую Башню – неприглядный уход со сцены жизни, с ее страстями и заботами, в мир иной, на Тауэрский луг. Один прощальный взгляд в громадную пустоту неба – о эта бескрайняя синь! – и конечная ласка – объятие плахи. Последнее, что ты видел, было насекомое, торопливо проползающее вблизи твоей головы, обычный безобидный жучок у нас из-под ног, не подозревающий о твоем конце, да и о твоем существовании, о делах и желаниях, которые когда-то были тобой – до того мгновенья, пока эту букашку не настигал внезапный поток крови, в которой она барахталась и тонула.
– Как все мрачно, друг.
Да, умирающий блуждает в тенях… Что еще ты видел в Лондоне? Театры, дворцы, бордели. Все жили в такой тесноте, что принцы вступали в городское дерьмо – нищего или животного, – размокшее зимой и подсохшее летом, с облепившими его жужжащими мухами, а беднота жила чуть-чуть повыше трупов, человеческие кости валялись на земле, и их глодали собаки. Живые и мертвые были рядом, и кто еще не был в земле, зачастую сгнивал до того, как умирал или, как сказал один могильщик, «едва дотягивал до похорон».
– Но жизнь все равно берет свое!
Дикий редис, как сладкие гроздья черешен, пробивался сквозь каменные плиты набережной около Савойи
[84]. Полынь тихо шелестела на ветру в Чансери-Лейн, звездочки лапчатки росли прямо из стен Ливер-Лейн, а в Поуп-Лейн даже древнейшие старожилы не могли припомнить, чтобы поблизости Святой Анны в Ивах когда-то росли эти самые ивы. Природа говорила на своем языке – и в городском рву Вонючего переулка лепились друг к другу хибары, и отребья общества выращивали сады на дерьме. Лондонская голытьба жила, как глисты, в кишках города – в Печеночном переулке и Задней аллее, Святом Плевке на Мочевом канале, Святой Закупорке Кишок, в Пердеже-в-Полях, там, где в сточных канавах плавала месячная кровь и плаценты. А Флит Дитч ежедневно сливала в Темзу фекалии города, хорошенько перемешанные с жиром и шерстью больных корью свиней, черными отбросами скотобоен, внутренностями животных, их шкурами, головами и копытами. Только экскременты плавали по реке Флит, лодкам пришлось уступить им место – у них везде было преимущество. Весь Лондон был гигантской клоакой.
– Как непочтительно о прекраснейшем городе в мире!
Лондон выбрасывал помои с ньюгейтской скотобойни, экскременты с Флит-стрит, человеческие останки с Тайберна, раздутые трупы с Уоппинга, проваренные руки и ноги предателей трона, «созревшие» головы и озера мочи. То был город полумиллиона подмышек и более полутора миллионов отверстий – дышащих, чихающих, храпящих, экскретирующих, сплевывающих и откашливающих в туманный грязный воздух бог знает какие продукты человеческого разложения, гниения и болезней.
