– Казнь начиналась с гениталий.
С того места, где человек чувствует первое приближение желания, – только на этот раз это был шок расчленения, за которым следовала пустая формальность – быстрое вздергивание на виселице. Преступник оставался в сознании и до конца испытывал все последующие муки, в соответствии с законом, в котором так и написано – «казнить живым и видящим». Когда ему отсекали гениталии, он видел часть самого себя, торчащую из пригоршни палача, и чувствовал, как лондонский воздух проникает через красный рот, который недавно еще был частью его мужественности, рот, изрыгающий кровь на сцену, где он играет свою последнюю роль. Ошибался тот, кто думал, что это перевоплощение в женщину, кровавая рана между ног, там, где раньше он был мужчиной, был удар из всех ударов злейший. Не самый! Палачу нужно было еще хорошенько потрудиться, чтобы продемонстрировать все свое мастерство. То был лишь первый шаг на пути к полному свежеванию туши.
– Как на скотобойне.
Ты – визжащий уродец, которому аплодирует самая восприимчивая в Лондоне публика, состоящая из тайбернских театралов, которые пришли поглазеть на твое выступление в театре смерти. Это твоя публика – твой последний шанс полюбоваться зубоврачебным искусством эпохи во всей ее кариозной невзыскательности, когда тысяча разинутых ртов ревет и глумится над тобой, подстрекая палача перейти к следующему действию – рассечению живота. Срамные органы были всего лишь публичным прологом, и их вскоре сжирала бродячая собака. Когда-то твои внутренности были твоим личным достоянием, недоступные взгляду матери или тебя самого. Но хватало одного молниеносного движения лезвия, чтобы они в секунду обагрили лондонскую сцену – и Божье творение выставлено напоказ, как экспонат на выставке. Неужто в человеке и вправду так много требухи? Чудо палачества состоит в том, что оно в один миг раскрывает эту тайну и меняет тебя навсегда…
– …непоправимым образом.
Оно сродни акту любви, говаривал Топклифф: проникновение, движение – и через несколько секунд семя выстреливает в лоно женщины. Акт любви можно продлить на полчаса или полночи – в зависимости от опыта любовника в искусстве любви. Мастер пыточных дел тоже должен любить свое мастерство. Каждый палач применяет свое орудие с любовью, не торопясь раздвигая цельные завесы кожи, чтобы впервые впустить туда дневной свет. Любовник желает продлить удовольствие – О lente, lente!
[90] – чтобы в полной мере насладиться финальным исступлением восторга, когда он в изнеможении падет на грудь любимой. Приговоренный жаждет краткости и скорейшего конца. Момент смерти – всего лишь булавочный укол – и не более того! – между бытием и небытием, а вот сам процесс – это вечность ада.
Влюбленные готовы ждать друг друга всю жизнь, и нет лучших возлюбленных, чем театральные, но ни один театр не может сравниться с эшафотом, на котором палач играет с мучеником.
– В своих пьесах ты не дал слова мученикам.
Я же сказал: я запер их рты на замок, да и собственному языку не давал воли. Я никогда не говорил от первого лица, никогда не снимал маски актера – фальшивой личины несуществующего человека, обывателя с прищуром сына мясника из Стрэтфорда – кроткого, обходительного, добродушного Уилла, невидимого, неслышимого, работающего по ночам, «сладкоголосого господина Шекспира».
– Ловкого хамелеона.
Не выделяйся из толпы, не выставляйся напоказ, если не хочешь превратиться в публичное зрелище, в главного героя, в ведущего актера в кровавом театре – излюбленном лондонском представлении, где простолюдины толпятся у сцены, а Бог и ангелы с опаской следят за тобой с небес. Никаких волшебных поворотов на этой кровавой сцене – чудесные спасения, мой друг, бывают только в сказках, а Тайберн был суровой прозой жизни, вернее, ее бесповоротным концом.
– И что же?..
Я сколотил состояние на другой лондонской сцене, на которой кровь была ненастоящей, а люди – безобидным отражением других людей. Я появился в Лондоне через десять лет после того, как Бербидж основал свой Шордичский театр и только что открылся круглый деревянный театр в Кертэн Клоуз, на другой стороне Холиуелл-Лейн, в двухстах ярдах от городской стены.
– Сцена Лэнема
[91]?
Театр был необходим для того, чтобы заглушить боль и муки времени, в котором человек жаждал большего, чем то, что ему предлагала жизнь. В него устремились потоки простого люда, что приводило в исступление пуритан. Театр приносил доход, и в 90-е годы мы, «Слуги лорда-камергера», сильно в этом нуждались. Джером Сэвидж уже давно построил еще один театр в соседнем Ньюингтоне (в графстве Суррей). Он был всего лишь в миле от моста, на другой стороне Сент-Джордж-Филдс, где прогуливались проститутки.
– Когда-то там проводились лучные стрельбы.
Поглядывая на задницы проституток, мы прозвали те поля Ньюингтонскими стрельбищами, респектабельный семейный человек Бен Джонсон не обращал внимания на проституток и называл театр «Ньюингтонские игрища». А Сэвидж его вообще никак не называл.
– Как говорится: что в имени?
Да оно и не нужно, когда очередь в театр длиннее, чем в публичный дом. И театр, и бордель предлагали облегчение, освобождение от мерзости жизни. Театры цвели буйным цветом по всему Лондону: «Лебедь», «Фортуна» и «Надежда» раскрылись, как цветы, как обнажающиеся проститутки.
– И «Роза» тоже?
Она превратилась в розу мира, стала Великой Блудницей, построенной великим повелителем борделей, сводником и ростовщиком Хенслоу
[92], среди притонов свободного города Клинка
[93], рекой Темзой и Мэйд-Лейн. Когда я появился в Лондоне, он и его зять Нед Аллен
[94] еще его строили. Открытие «Розы» сопровождалось триумфом. Марло прибыл из Кембриджа с сенсацией в кармане – рукописью новой пьесы. Литературная бомба бабахнула в «Розе» и смела все преграды пред Марло. Ему было двадцать три года, и до удара клинком в мозг ему оставалось жить всего семь лет. Но уже появился на свет «Тамерлан», и Аллен как будто был создан для этой роли. Хенслоу упивался успехом, и, пока не открылся «Глобус», «Роза» была цветом Лондона.
– Или дорогой в ад.
В 88-м году, чтобы быстро и недорого попасть в преисподнюю, нужно было всего лишь купить билет за один пенс на представление в «Розе». Пуритане люто ненавидели пьесы, больше, чем табак, вино и уличных девок, потому что театры были общедоступны и путешествие в ад можно было позволить себе хоть каждый день. Посетителей театра ожидала кара Господня. Блудницы предлагали на продажу свои розы, а в «Розе» Хенслоу – розе всего мира – самые дешевые стоячие места у сцены были в шесть раз дешевле, чем оплата услуг рядовых проституток. Известная шлюха Нэль Фарзинг, которая днем и ночью распускалась и увядала в Мэйд-Лейн, всего лишь в нескольких ярдах от самой «Розы», брала значительно дороже. И хотя «Роза» была адом, там было интереснее, чем на небесах, где радости рая мерялись пуританским аршином. В ледяной сосульке на бороде голландца было больше радости и смеха, чем в таком раю.
