На третье утро моего пребывания в Лондоне «Роза» Хенслоу еще не расцвела, и, когда по пути с Хог-Лейн я остановился в Холиуелле, чтобы поглазеть на «Театр», я увидел перед собой главную лондонскую достопримечательность того времени, воздушный замок Бербиджа. Когда я смотрел на кости, собачье дерьмо и мутные лужицы, оставленные вчерашними зрителями, я не мог себе представить, что на протяжении последующих десяти лет этот театр будет главной сценой для моих пьес. Я и подумать не мог, что напишу эти пьесы. Я увидел, как проворная крыса вынырнула из глазницы черепа и понеслась от рванувшейся за ней собаки. Я вдруг услышал страшный рев, доносившийся из-за театра. Он пронзил меня как нож. И еще до того, как я медленно обогнул здание, я с ужасающей определенностью знал, что я там увижу. Да, то была она – скотобойня! Забойщик с ножом, дымящаяся куча потрохов под подгибающимися ногами и рев, переходящий в обезумевший от страха скулеж. Боже! И ради этого я пришел в Лондон? Неужели я никогда не избавлюсь от запаха крови? Мне не хватило бы мужества войти в «Театр», но вид и звуки скотобойни придали мне смелости. Спасаясь от них бегством, я вошел и спросил Джеймса Бербиджа.
Его нигде не было. Мне сказали, что он ушел. Нет, никто не знал куда и когда он вернется, и нет, работы в театре для меня не было, и дать ее мог только Бербидж.
Так я снова оказался на скотобойне, среди вываливающихся внутренностей и расширенных от ужаса глаз скотины. В той клоаке, где я снял себе комнату, было не заснуть. Темнота оживала глазами, живыми и видящими, побелевшими, вращающимися или покрасневшими от ужаса. Пытаясь от них избавиться, я зажмуривался покрепче, и крики, как кровь, струились по стенам внутри моей головы, а я, как зверь, до самого утра был пойманным в капкан и выл во сне, ожидая наступления утра.
Рассвет просачивался внутрь комнаты, как кровь.
Я пришел из Стрэтфорда в Шордич и попал с одного скотного двора на другой. Я провел три следующие недели среди кромешного ужаса. Едва почуяв кровь, скот, как правило, гадил, и под моими ногами чавкало отвратительное месиво. Как бы осторожно ты ни ступал, ты ходил по грязному свидетельству страха, который ты мог унюхать с той же уверенностью, с какой они чуяли смерть, исходящую от тебя, видя твое приближение с веревкой, ножом и топором – в тайбернском стиле. Таков был мой мир – нож и колода, и от палача меня отличало только то, что мои жертвы были неспособны на злодеяния и на заявления своей невиновности. У них, не знавших греха, не было языка, чтобы в чем-либо сознаться. Они были агнцы Божьи, а я был грешником. Я предавал невинную кровь. В Шордиче, так же как и в Стрэтфорде, я играл роль Иуды.
«Играл роль» – подходящее выражение. На время своей кровавой работы я, как тайбернский палач, тоже надевал маску, которая делала меня кем-то другим – не Уиллом, а тем, кто, запятнанный шордичской кровью, тянул за веревку понуренную голову и беспомощные, как вкопанные, копыта, которые тщетно упирались и скользили в слизи прочь от занесенного лезвия, дымящегося кровавым злодеяньем. Я был тем, кто вонзает острие и выпускает жизнь шумным потоком красного цвета, тем, кто чувствует мощное содрогание, пробегающее по телу животного под его убийственными руками. И тварь Божья, чьим наистрашнейшим деянием было жевать луговую траву и топтать копытом маргаритки, бедное животное, приближалось к плахе, где я ожидал его с жестоким ножом. Я был в маске, я играл роль. А как иначе было мне дожить до конца дня?
Моя первая актерская работа была не в «Театре», а по соседству. Уильям Шекспир – мясник на бойне, обученный в Стрэтфорде, практикующий в Шордиче и пытающийся сохранить рассудок. Только безумцы перестают играть роль. Убийство скота никогда не беспокоило моего отца. Розовощекий старикан, которого я похоронил пятнадцать лет назад, был безжалостным убийцей на скотобойне позади нашей лавки. Одной рукой он поглаживал по голове овцу, а другой ловко прилаживал нож к тому месту, где он его вонзит. Что означала та вероломная ласка? Ну, ну, спокойно, дружище, я всего-навсего собираюсь тебя убить. А если зверь упрямился, тут уже было не до ласк, отец свирепел и опускал на протестующую голову топор. Стой смирно, скотина! А то я тебе сейчас раскрою череп!
И так же грозно хмурил он чело, когда на лед, в упорном поединке, низвергнул поляка. Мой отец, герой с топором в руках, не любивший разговоров. Человек дела, а не игр. Прямой и деловитый, человек ножа и топора, созданный для выборных постов и общественного успеха, не неудач. Непоказной, нетеатральный. Странно, что ему выпало быть королем. Отец – о, вот он словно предо мной!
28
– Где, Уилл?
Где что, Фрэнсис?
– Где ты его видишь?
Кого?
– Отца. Опять в своем мысленном взоре?
Да вот же он! Туда, туда взгляните: отец мой, совершенно как живой! Вы видите, скользит и в дверь уходит.
– Возможно он пожурить пришел ленивца сына, вдохнуть жизнь в твою почти остывшую готовность.
Готовность к чему, Фрэнсис?
– Окончить завещание.
Отец. Ступай! Смотри не забывай… А я забыл.
– Тебе нужно подкрепиться пирогом. Его скоро подадут.
Не поверишь, как смутно на сердце у меня.
– Тогда тебе надо два куска пирога. Двойная порция исцелит сердечную боль.
Он получил то, что хотел.
– Кто?
Отец.
– Что же?
Личный герб.
– Ах да. В первый раз ведь ему отказали.
Заявление отклонено, ходатайствуйте снова. Мне пришлось много вкалывать, чтобы смягчить нанесенную ему обиду и удовлетворить его честолюбие.
– Хотел восстановить свое положение в обществе?
Что-то вроде того. Для чего ж еще нужны сыновья?
– Почему же «вкалывать»? Тебе же нравилась твоя лондонская жизнь. Ты был властителем дум, хозяином бала.
Нравилась? Каким еще «властителем»? Первые три недели июля я провел в удушливой жаре шордичской бойни – пока однажды мимо не процокал носатый малый верхом на лошади. Я смыл со своих рук кровь и жир и побежал за ним со старой как мир байкой о том, что, когда мне было девять лет, я видел его в Стрэтфорде и с тех пор жил, мечтая о такой же славе, и теперь хотел бы на него работать.
Он бросил в мою сторону презрительный взгляд.
– Стрэтфорд? Какой еще Стрэтфорд? А, как же! Насколько мне помнится, не больно там смеялись. И здесь ты тоже не разбогатеешь, если твое ремесло – ассенизация (он театральным жестом махнул краем плаща в сторону моей забрызганной кровью одежды), да и актером ты вряд ли когда-нибудь много заработаешь, с твоей-то внешностью. Скорей всего, помрешь с голоду.
Он спешился, посмотрел на меня пристально и оценивающе и покачал головой. Было очевидно, что, когда он рассмотрел меня поближе, его мнение обо мне не улучшилось.
