– Так ты говоришь, все могло быть по-другому?
Еще много раз я был на волосок от того, чтобы по собственному желанию отказаться от актерства и вернуться в безопасный Стрэтфорд, назад к навозу, удобной безвестности и неприметности. И если бы не «Тамерлан», я бы, наверное, так и сделал. Скифский пастух теперь мертв, как и его автор – кентерберийский пастырь, но в 87-м году «Тамерлан Великий» был живой легендой Лондона.
– Расскажи-ка.
Я расскажу тебе о человеке, который сотворил «Тамерлана» и стал звездой английской сцены и кумиром твоего покорного слуги, боготворящего его Уилла. О, как я ненавидел этого сукина сына! Он был мой бог.
29
Кристофер Марло. Даже звук его имени был мне ненавистен: четкий, решительный дактиль и фамилия, начинающаяся с выразительного носового звука. Само имя было создано для успеха. Он даже родился на два месяца раньше меня. За два месяца можно написать пьесу, и за два часа эта пьеса может изменить мир, и весь Лондон падет к твоим ногам. Марло пришел в Лондон, как и я, пешком, но по другой дороге, и его царствование на лондонской сцене было другим. У Кита Марло были большие кошачьи глаза – он был Кот Марло для своих соперников, а для сетующих любовников, выпустивших коготки, – Крис-крысолов. Его широко раскрытые глаза загорелись, когда он впервые увидел город, распростертый перед ним, как райские кущи Элизиума для тех, кто только что в них прибыл.
В его словах заключалась злая ирония, потому что Лондон оказался для Марло выходом в мир иной. Его уже поджидала дептфордская таверна, и под пристальным взглядом Господа там уже сидела убийственная троица, ожидавшая его со времен Бытия, трое человек, нанизанных на луч взгляда херувима, нечестивое трио, которое прибыло по особому распоряжению – отделить его душу от тела. Не вполне «впервые вступившая» душа, ведь прошло шесть лет с тех пор, как он прошел через врата воображаемого Элизиума, но пробыл он в нем гораздо меньше, чем мог себе представить, даже с его чутьем на неожиданные трагические падения и с воображением, воспламененным ощущением рока.
Я помню нашу первую встречу в одном дептфордском притоне. Я услышал его еще до того, как он вошел. Его появлению всегда предшествовал шум и гам. В тот момент мысли мои были заняты пивом и Бербиджем – я тогда только-только купил себе новые сапоги. Ввалилась шумная толпа ганимедов и потребовала выпивку. В их болтовне выделялся один голос, выше и мелодичнее остальных, он звучал как гобой, к тому же он говорил на латыни: «Quod me nutrit me destruit». Он пояснил: «Что меня питает, то меня, друзья мои, и убивает – и я не имею в виду херес, который мы сейчас разопьем».
Компания разразилась подобострастным смехом, над которым продолжал господствовать все тот же голос. «Любая дама тебя и насыщает, и убивает – а Муза ведь тоже дама. Тем хуже для нее!»
Еще один взрыв смеха.
Но не слова выделяли говорящего, а то, как он их произносил – протяжно, растягивая, пронзительно и твердо, певуче, лениво, томно – и властно. Было ясно, что он был главным в компании голубых, которая его окружала. Они расступились и уселись за стол, давая мне возможность взглянуть на Кристофера Марло в первый раз, а ему, как мне показалось, на меня.
Он увидел простолюдина в неопрятном камзоле и новых блестящих сапогах. Я же увидел фигуру, подобную Фебу, обрамленную, как картина, дверным проемом. Струящееся в окна солнце освещало его со спины, и казалось, что на его голове выросла корона. Он уставился на меня своими широко расставленными глазами, внимательно подмечая каждую деталь бесстрашным изучающим, почти что дерзким взглядом. Он слегка надул губы с выражением нетерпения, показывая, что в своем присутствии никому не позволит открыть рта, за исключением любящего рта, под стать его собственным сладострастным устам. Тонкие аккуратные усики подчеркивали его пухлые губы, а бородка – решительные, но слегка женственные скулы. Лицо, полное противоречий. Незабываемое лицо, окруженное копной волос, откинутых назад с высокого лба.
Даже если бы вы забыли лицо, вы не забыли бы его наряд – черный бархатный дублет с многочисленными прорезями и золотыми пуговицами. Сквозь прорези тоже просвечивало золото – дюжины кинжальных порезов, через которые сочилась золотая кровь. Нет, он не был бедным сочинителем. Но вместо кружев на воротнике был обычный тонкий батист. Сапоги его были не так новы, как мои, – весь его костюм был изрядно поношен, но он носил его с благородством, и рядом с ним я почувствовал, что мое место на скотном дворе. В его взоре сквозил едва скрытый вызов и тихая насмешка. Он казался надменным и непредсказуемым.
– А что питает тебя, стрэтфордец, кроме пива?
Он сел напротив и посмотрел на меня с той открыто-насмешливой, полуироничной улыбкой, которую впоследствии я узнал хорошо, но не слишком близко.
– Меня питает нужда, – ответил я без обиняков.
– И все?
– И честолюбие. А ты откуда знаешь, что я из Стрэтфорда?
Он улыбнулся весьма мило, приказал принести нам обоим хересу, отодвинул в сторону мое жидкое пиво и сделался менее чопорным.
– Я знаю все, – ответил он, и глаза его заблестели. – Считаю своим долгом интересоваться. Ты – Уилл Шекспир, из старой католической семьи, и голова твоего родственника на Лондонском мосту.
Я зарекся иметь что-нибудь общее с этим человеком. Религия была для меня запретной темой, особенно в таверне. Он заметил внезапное смятение на моем лице и положил свою руку на мою. Я увидел, как другая его рука соскользнула на кинжал, в случае если я превратно истолкую его жест. Даже если бы я его действительно неправильно понял, я не подал бы виду.
– Спокойствие, дружище. Я не болтун и не предатель. Кит Марло к твоим услугам. А теперь, чтобы рассеять твои подозрения, я расскажу тебе все, что тебе хотелось бы узнать обо мне, и даже больше, чем нужно.
Естественно, он рассказал мне меньше, чем мне нужно было знать, и гораздо больше, чем мне хотелось бы. Выпив хереса, Марло говорил без умолку, и речь его звучала как белый стих. Он пришел в Лондон в таком же возрасте, как и я, в двадцать три года, и хотя пятки его пылали в аду, его руки опаляло солнце – такой в нем был пыл, такой размах. «В нашем мире, – сказал он, – каменщики, мясники и бакалейщики бросают ремесла и откликаются на волнение в мозгу и пульсацию в крови».
Сын кентерберийского сапожника и матери с сомнительной репутацией, он тоже мог бы тачать сапоги или принять духовный сан после семи лет в Кембридже.
– «Отец Марло» – подумать только! – рассмеялся он, но взгляд его оставался серьезным и холодным. Двумя перстами он благословил херес и предложил мне выпить еще.
Он продолжал: как оказалось, его дар был далек от служения Богу. Его склонности и пристрастия – а их у него много! – лежали в другой сфере: демонология, космография, политика, убийства, шпионаж. Ах да! и Овидиевы сети. Такой вот список. Не говоря уже о тайных утехах: пристрастии к несовершеннолетним мальчикам, выпивке, атеизму и курению табака – взрывоопасная и одуряющая смесь!
