– «Горбодук», «Горбодук», что-то смутно припоминаю.
Мало кто его помнит. Я родился, крестился, рос. Роберту Дадли пожаловали титул графа Лестерского. Дивное новое слово – «пуританство» сорвалось с человеческих губ.
Потом родился Гилберт, названный в честь Гилберта Брэдли с нашей улицы.
– Перчаточника Гилберта?
Отцовского друга. Гилберт родился в октябре 66-го года, в один год с Эссексом, Эдом Алленом и будущим королем Яковом.
– Как говорится, будучи в полном здравии и памяти?.. Память у тебя действительно отменная. Ты мог бы стать неплохим адвокатом.
Я чуть было не стал им. Гилберт умер четыре года назад, не дожив до сорока пяти лет. После него, насколько я припоминаю, в середине апреля 69-го, родилась вторая Джоан.
– Жирная Дженни.
У жирной Дженни суп кипит – да, она отменная стряпуха. Наша благоразумная Джоан вышла замуж за шляпника Харта.
– Он еще жив, но чуть дышит.
А вот Джоан, похоже, переживет нас всех.
– Да, бодрости ей не занимать.
На жирную Дженни ушли все жизненные силы нашей семьи. А на малышку Энн их уже не хватило. Она родилась в 72-м году, когда мне было почти восемь лет, но бледненькая девочка умерла, не дожив до восьми лет. Я помню, отец заплатил восемь пенсов за тризну и покров на гроб. Восемь пенсов – по одному пенсу за каждый год ее жизни. Потом появился на свет Ричард. Он умер вслед за Гилбертом три года назад, в 74-м. Энн тоже умерла в апреле.
Опять апрель! Убийственный, безжалостный, проклятый апрель! Ричард умер в февральскую стужу, как сейчас помню. И в последний день 1607 года, когда умер Эдмунд, тоже стоял лютый мороз. Ему было всего лишь двадцать семь. Ни он, ни Ричард не успели жениться. Я помню его похороны в церкви Богородицы, как будто это было вчера.
– Вот время: взяв единым махом все – юность, радость, жизнь и силы…
[8] Да, Уилл?
И, казалось, только лишь вчера, майским теплым днем, отец как дурак стоял у купели с маленьким Эдмундом на руках.
– Нам все кажется, как вчера!
И все «вчера» лишь освещали путь туда, где прах…
– Реплика одного из твоих актеров?
Да, Бербиджа.
– Из «Гамлета»?
Из «Макбета». Однако ж ты узнал ее, старина Фрэнсис. Не такой уж ты и невежда, хоть и твердишь, что искусство тебя не интересует.
– А оно меня и не интересует – меня интересуют дела моих клиентов.
И что ты думаешь?
– О «Макбете»?
Да нет же, о Шекспирах.
– Грустно, но бывает и хуже, гораздо хуже. Шекспиры оказались не самыми блестящими актерами на сцене жизни. Из восьмерых детей только трое создали собственные семьи. Внуков, чтобы продолжить семейную линию, тоже нет. Один, внебрачный, похоронен в Крипплгейте, а законнорожденный лежит рядом с твоими двумя сестрами на стрэтфордском погосте Святой Троицы. Ты прав, конечно, жизнь коротка. Но не стоит унывать, ты-то еще жив!
Дни мои сочтены, и после меня останется одна дочь. Прошлое – череда детских колыбелек и крошечных гробиков, и спрашивается, чего ради все эти заботы, волнения и тревоги? Мы совокупляемся в саванах, рождаемся на катафалках, и наша окровавленная пуповина раскачивается, как петля палача. Мы откармливаем всякую тварь, чтобы откормить себя, а себя откармливаем для червей…
– Боже, его опять понесло!
Мы откармливаем себя для могильных червей, таков, увы, наш удел. Так легче смотреть на жизнь.
– И проще составлять завещание.
Прости за тягостные воспоминания. Я тут пережевываю пережитое.
– Ты выпил слишком много сидра.
Нет, это черная желчь, меланхолия. Мой старческий рассудок помрачился, он заволакивается мглой. Но слушай дальше, и, может, картина прояснится, и, когда меня больше не будет, останется нежная теплая дымка, след витавших в воздухе прекрасных воспоминаний, которые хоть ненадолго переживут меня.
– Замечательно, Уилл, но ты, кажется, забыл, зачем я пришел. Завещание ведь касается не только смерти, оно о будущем твоих детей и внуков. Брось думать о старухе с косой и хоть на мгновенье подумай о завтрашнем дне – не о смерти, а о жизни.
2
Поговорим об эпитафиях…
– Уволь! Лучше поговорим о твоих потомках. Ты обещал, неужто забыл?
Да?
– Ну да.
Я солгал. Не хочу я говорить о них. И что значит «обещал»? Когда я обещаю, я выполняю обещания и слов на ветер не бросаю.
– Тогда неважно о чем, только не об эпитафиях.
Вон плуг вспахивает землю. Погляди-ка на ворон – хорошая у них кормежка в марте. А потом наступит апрель – немилосердный месяц для Шекспиров.
– Ты уже говорил.
Мать всегда боялась апреля: пора эпитафий, говорила она, когда имя Шекспиров вырезают на камне.
Крупные капли весенних ливней стекали по красивым, только что высеченным буквам на наших надгробиях. Она говорила: «Бойся апреля, сынок, март – мраморный месяц». У нее был дар образной речи.
– Это ты унаследовал от нее.
Было в ней что-то от ворожеи, она почти что могла читать мысли.
– Так когда ты родился?
Я родился в воскресный апрельский день – вопреки всему. Звон колоколов оповещал о чуме, а крики ворон пронзительно призывали людей и землю к возрождению.
– Поэтично.
Девы и цветы, что, бледные, в безбрачье умирают…
– Еще лучше!
От немочи, ветров, неведомых печалей…
– Да тебя не остановить!
Я, Уильям Шекспир…
– Наконец-то мы вернулись к началу завещания!
Нет, Фрэнсис, не сейчас. Я, Уильям Шекспир, выжил, и моя утлая лодчонка едва-едва уцелела на волнах холодного апрельского прибоя – мать уверяла, что только потому, что я родился в самом конце апреля.
– Наверное.
Она говорила, что, родись я раньше, я б не выжил, а так я лишь неделю сражался с убийцей Шекспиров.
– Тебе повезло.
Да, я вышел победителем. А она продолжала ненавидеть апрель.
– Так ты апрельское дитя.
А теперь апрельский труп. Подайте саван, кирку и лопату, я хочу вернуться назад – в материнское лоно.
– Ну вот, опять!
Посмотри, меня баюкает мама. Я родился мгновенье назад, мгновенье длиной в 52 года. Из своего лона она вытолкнула меня в безостановочный ход Времени, ведь Время не терпит, и женщинам нельзя терять ни секунды.
