А через несколько дней прибой принес колышущиеся на воде распухшие трупы, мертвые головы покачивались на волнах, как незрячая морская трава. Они были ужасом открытого моря. Сотни из них были безусыми юнцами, с отсеченными гениталиями, заткнутыми в их распахнутые рты обезумевшими женщинами негостеприимных краев, ведьмами Западных Островов. Несчастья были нескончаемы: кроме моря, утесов, голода и варварства, учиненного дикарями, были тиф, цинга, дизентерия, горячка – распахнутые двери, через которые еще сотни проследовали в многоликую смерть. Немногие вернулись в Испанию.
– Бедняги!
Многим англичанам пришлось не легче. Пока шли празднества и службы, а художники и ювелиры обогащались на победе в результате великого шторма, ниспосланного Богом, армию, которая громко приветствовала королеву в Тилбери в начале войны, теперь распустили, во избежание щекотливого вопроса оплаты за труды. Сколько вы хотите, чтобы я вам заплатила? Идите вон, друзья мои, неужто не заметили, что война кончилась? Казначеям обеих стран было мало пользы как от английских моряков, умирающих от тифа, так и от испанских трупов. Солдаты умирали нищими, не имея в кармане двух однопенсовых монет, чтобы прикрыть их уставившиеся в пространство глаза. Их вдов обманули, их дети плакали от голода. Но все это не суть важно, и да здравствует Англия, ура протестантскому ветру!
Королеву не волновали пораженные гангреной английские моряки – главное, что она выиграла войну. Елизавета скорбела лишь по одному человеку – жертве не войны, а времени. Милый Робин пропел свою последнюю песню, и жар в его груди потух. Ее радость, а бывало, и ярость на протяжении тридцати лет, звезда на ее небосклоне, теперь уже погасшая, умерла в Райкоуте, несмотря на посланные королевой лекарства. Задрапированные в траур баржи плыли вниз по Темзе, с их приглушенных весел тихо стекали жемчужины светящейся воды. Вельможного Лестера похоронили. Говорили, что даже кони его пили воду с траурной благопристойностью. Елизавета заперлась в своей опочивальне, и, когда выломали двери, у нее уже больше не было ярости, чтобы выплеснуть ее на придворных, которые пытались ее утешить и отвлечь от воспоминаний. Ей оставалось жить и скорбеть пятнадцать долгих лет.
Девственная королева не оправилась от этого удара, пока ее не соблазнил ангел смерти. У старухи с косой всегда есть работенка, и в 88-м году у нее было дел невпроворот. Над испанцами сомкнулось море, осенняя листва горела, как огонь на могиле Тарлтона, и вороны клевали невидящие глаза отца Хартли.
Снова «гнусная слякоть, где твой блеск»?
Действительно, где? К тому времени муки его закончились. Я впервые наблюдал ремесло палача воочию и был потрясен и изумлен тем, что увидел. Хартли обвинили в изгнании нечистой силы, и этого хватило, чтобы отправить его на эшафот. Его казнили в Шордиче, неподалеку от «Театра», в печальной долине, месте смерти и казней злополучных, что лежит тотчас за рвом аббатства.
Стояло холодное октябрьское утро. Когда Хартли, слегка покачиваясь, ступил на эшафот, клин гусей громко протрубил над его головой. Я помню, как он взглянул ввысь, услышав их клич высоко над головами внезапно притихшей толпы. Какими свободными, должно быть, они ему казались! Они мчались на юг. Вскоре они перелетят через реку и унесутся над полями и белыми утесами в бесконечную синь и необъятность моря и неба. Возможно, священник увидел в них символ собственной души, которая вот-вот присоединится к ним в беспредельно свободном существовании. Я запомнил, как его седая борода на мгновение выдалась вперед, пока глаза следили за гигантским клином в небе. Послышался исступленный трубный зов, и все тоже посмотрели вверх. Палач одним резким движением задрал рубашку на голову Хартли, и старик стоял перед толпой абсолютно голым. Она взорвалась буйным одобрением и заглушила гусей. Когда я снова взглянул ввысь, они уже были смутным росчерком в небе над Темзой.
Я перевел взгляд на обнаженного Хартли. Он бормотал: «Ой, как холодно, как же холодно!» Мне это напомнило историю Латимера и Ридли, которые когда-то в Оксфорде ожидали сожжения на костре босыми, без чулок.
Петля обвилась вокруг его шеи. Он слегка вздрогнул. В толпе усмехнулись и глумливо потерли руки. Палач столкнул жертву с эшафота, и, когда тот качнулся на веревке, все затаили дыхание.
В этот момент неожиданно драматичной тишины Хартли, казалось, раскачивается очень медленно, вращаясь и подрыгивая ногами, как барахтается тонущий человек. И только когда он качнулся назад к помосту, рука палача медленно вытянулась и схватила его за гениталии. Одновременно опустилась и другая рука, и в холодном солнечном свете октября блеснуло острие ножа. Старик снова оказался на сцене, теперь уже без гениталий, и кровь хлестала из разреза в его паху: «Ой, как печет! Как же печет!»
Так говорит порезавший палец ребенок. Отрезанные органы старика торчали из кулака палача, несчастный старик покачивался, и из него фонтаном била кровь, но пока он казался всего лишь слегка удивленным тому, что с ним произошло, – палач внимательно следил, чтобы жертву вздернули только на нескольких секунд. Краткое подвешивание и отсечение гениталий было лишь началом кровавого дела.
Палач схватил Хартли и без предупреждения бросил его спиной на помост, присел над ним на одно колено и большим лезвием рассек его живот с той же легкостью, с какой вскрывают конверт письма, распорол его от солнечного сплетения до таза. Толпа замерла, и секундную тишину пронзил протяжный вопль неимоверной боли. Крик разрезал воздух, как нож, рассекающий человеческое тело. Казалось, силы Хартли иссякли, и, когда рука палача высунулась из открытой двери его живота, волоча кишки и внутренности, как локоны Медузы, он замер и затих. Рука вновь полезла внутрь, вытаскивая кровавые пригоршни. Никакой реакции. Кто-то крикнул, что старик уже помер. Толпа негодовала на палача. Вот неумеха – плохо сделал свое дело и прервал развлечение!
Но когда палач просунул руку в грудь Хартли, чтобы вытащить его мертвое сердце, тело внезапно взбрыкнулось, как будто от удара молнии. Оно почти село и обеими руками схватило палача за горло. Пораженный палач опрокинулся на спину и попытался освободиться. Но Хартли, казалось, овладела какая-то сверхъестественная сила предсмертной агонии, и палачу пришлось позвать на помощь подручного, чтобы тот оторвал руки священника от его горла и придержал его до завершения ужасной работы. Свяжи покрепче его жилистые руки! Они выглядели как две выбеленные морем, отшлифованные волнами палки, сухие и легкие, как воздух, среди жужжащих мошек на морских водорослях и береговом мусоре, которые мы отталкиваем сапогом или подбрасываем в воздух во время отлива. Хартли был мертв, но, как железный, боролся с палачом, который снова засунул руку ему в грудь и схватил его сердце. Старик начал подыматься. Палач уперся коленом в грудь жертвы и что-то крикнул своему помощнику. Тот стоял на коленях за спиной старика и со всей силы тянул его за руки, пытаясь удержать их, а старик кричал:
– Остановись, дружище! Постой! Ты делаешь мне больно!
Его гениталии были отсечены, и красный фонтан все еще бил из его паха, его внутренности были свалены рядом с ним в дымящуюся кучу, эшафот залит кровью – кто бы мог подумать, что в старике столько крови! – и рука палача сжимала сердце в его груди, готовая вырвать его и лишить его жизни. А старик молил этого ублюдка не выкручивать ему руки! Его рукам было больно! И если бы помощник прекратил, все стало бы прекрасно. Ну что ж это, дружище? Ведь больно же, неужто непонятно? Жутко искалеченный старик через несколько секунд станет трупом.
