Но некоторые не выносили трупов, и особые надсмотрщики выявляли подозреваемых зараженных или тех, кто укрывал зараженную семью. Ясное дело, людям не хотелось, чтобы их вещи были уничтожены, дом заперт, а их самих посадили в карантин – пленниками внутри дома, запечатали их, как живых мертвецов. Они не хотели, чтобы те, кого они любили, подверглись бесчестию массовых похорон, чтобы их матери, сестры, дети были унизительно вывалены в яму с сотнями других на груды таких же ужасно раскинувших руки безымянных трупов, зачастую голых и без саванов. Они выносили мертвецов под покровом ночи и за баснословные деньги подкупали сторожей, чтобы самим похоронить их. Чума стала самым непростительным преступлением – никто теперь не обращал внимания на воров и убийц.
Некоторые заразившиеся, желая спасти свои семьи от подобных ужасов, сводили счеты с жизнью. Они бежали к реке и с проклятьями бросались в нее. Но у многих не хватало сил и на это. Подойдя к воде, они медленно опускались на мелководье, натягивая прохладную Темзу на свои гниющие тела, как одеяло, и тихо прощались с жизнью. Но, пытаясь потушить чумной жар, они одновременно опасались и огня ада, который теперь ожидал их, самоубийц. Пламя болезни бушевало в теле три, от силы четыре дня – ничто в сравнении с морем огня, которое пылает вечно. Но мучения были настолько невыносимыми, что хотелось положить им конец раз и навсегда и не было сил пережить еще хотя бы час на острове страданий, в который превратилась жизнь, эта горькая морская отмель. Огонь проклятия был предпочтительнее огня чумы. Не знаю, согласился ли бы с этим господин Ридли, сгоревший на костре у Балиольского колледжа. И что бы подумал богач из притчи о прокаженном Лазаре, взирая из ада на людей, сдирающих одежду со своих измученных болью тел и торопящихся на берег реки, чтобы умереть в ее водах? Успокаивающий речной холод заглушал их разорванные в крике рты, заставляя их замолчать и обрести покой в глубине прекрасной тьмы, вдали от воя гниющего города. Что бы отдал тот богач за хотя бы одну каплю драгоценной воды? О Темза милая, смири теченье.
Но встречались и менее самоотверженные люди. Заразившись и умирая, они высовывались из окон и дышали в лица безвинных прохожих, плюя в ярости сердца на тротуары, бросали чумные повязки в окна тех, кто был богат и здоров: «Вот вам, гады! Получите! Почему болезнь обошла вас стороной? Не желаете ли плевок кровавой мокроты? Не хотите ль составить нам компанию в ад?» Богачи в ужасе бежали прочь от повязок, пропитанных гноем и кровью нарывов, подброшенных к ним в дом или гниющих на улицах.
– Вот так да, черт меня побери!
Да ладно, Фрэнсис, все это легко понять. Человеку всегда хочется найти друзей по несчастью, особенно богатых и привилегированных. Хочется отомстить тем, кто родился в рубашке. Но было здесь еще кое-что: ощущение, что, несмотря на историю Лазаря, Бог несправедлив и великий уравнитель, смерть, все-таки предпочитала селиться не во дворцах знати, а в хижинах бедняков и в кишащих крысами трущобах. Бубоны охотнее плодились в заведениях, где публику увеселяли травлей медведей, или в притонах Кларкенуелла, Шордича и Саутуарка – на окраинах, оскверненных пороком.
И, конечно же, в театрах, где смерть разбила свой лагерь и настигала не богатых, а преимущественно бедных. Удел голодающих в тюрьмах заключенных был особенно жалок. Брат Джона Донна, Генри, встретил королеву-смерть в Ньюгейте, где дожидался суда по обвинению в укрывательстве католического священника. Сразившая его чума облегчила Тайберну работу. Палачи ворчали, что их заработок сильно сократился, а могильщики довольно ухмылялись, похлопывая себя по карманам, пока не подхватывали чуму, перетрудившись на рытье могил.
На чуме можно было заработать, пусть и жутким образом. Сестры милосердия крали у умирающих последнее одеяло и, если пациент-толстосум вдруг проявлял признаки выздоровления, оказывались изощренными убийцами. Каменщикам больше не нужно было платить за волосы, которые они добавляли в известку, а перчаточники набивали мячи волосами, и это не стоило им ни гроша, их теперь можно было достать бесплатно – волосы выпадали из человеческих бород и голов быстрее, чем их могла бы сбрить армия цирюльников. Волосы летали, покрывая землю, как сугробы. Как повезло бы портным, если бы в моде были бриджи из волос! Мой отец тоже мог бы сколотить состояние, но в то время об этом никто не думал. Выживание любым способом было важнее, чем привычная погоня за властью и деньгами.
Многочисленные шарлатаны превратились в проказу улиц. Их большие, как бычьи яйца, кошельки тяжело покачивались на поясах, хоть им и не удавалось вылечить чуму. Но утопающий хватается за соломинку, а человек, захлебывающийся в собственной крови, в городе, парализованном страхом, хватается за все, что попадется ему под руку, даже если жалкий и ничтожный шарлатан предлагает ему лекарство от неизлечимой болезни.
– Интересно, чем же они лечили неизлечимое?
Из лука и розмарина, лимона и полыни, уксуса и гвоздики, ртути и мышьяка делали примочки, чтобы вытянуть яд из бубонов. Лечили также курением табака и толченой сушеной жабой, белым вином с пресловутым куриным пометом, смесью хереса, пороха и подсолнечного масла, процеженным через марлю отваром аристолохии и весенних лютиков с добавлением митридата
[127] и равного количества истолченной в мелкий порошок слоновой кости, с шестью столовыми ложками воды дракона – принимать ежеутренне, – корнем лесного дягиля, который надлежало жевать или нюхать на сухом конце корабельной веревки, компрессом из яичного желтка, меда и мелко порубленной руты, раскаленными кирпичами, приложенными к подошвам ног, даже прикладыванием к болячкам и опухшим местам молодой кудахтающей курочки, пока яд переходил в жертвенную птицу, которая тут же умирала. А некоторые доктора разрезали птицу пополам и прикладывали к нагноениям кровоточащую трепещущую плоть.
– Ужас! Твой зять ведь тоже доктор?
Самая главная панацея, на которой богатели мошенники и жулики, было горячее полоскание вываренным в вине, измельченным в порошок рогом единорога. Полагали, что он вызывает сильный жар и изгоняет чумной яд. Но где было взять этого самого единорога? Говорили, что шарлатаны толкли в ступке обрезки своих ногтей и выдавали их за священный порошок. Но вместо чумы негодяи изгоняли из своих пациентов остатки жизни, которая покидала их с потоком рвоты и крови.
– Доктор Холл наверняка лечит другими способами.
От чумы лекарства нет. Заразившись, ты обречен на смерть. Никакое лекарство в мире тебе уже не поможет. Ни мак, ни мандрагора, ни зелья все, какие есть на свете, уж не вернут тебе тот сладкий сон, которым ты спал вчера. Теперь сны жгли тебя, как серные рудники.
– А здесь, в нашей тихой уорикширской заводи, я спал прекрасно.
Причины и предназначение чумы были таинственны и непостижимы. Может быть, если бы мы их знали, мы могли б ее предотвратить? Откуда она бралась: из воздуха или со звезд? Где она зарождалась: в навозных кучах или борделях? Кто ее переносит: кошки, собаки, свиньи? Кто ее распространяет: шлюхи, цирюльники при кровопускании, продавщицы мясных пирогов, мясники, которые выплескивали помои с потрохами в канавы для воды? Или забойщики скота, которые сливали кровавые отходы бойни куда ни попадя? Виновны были все. Городской совет велел сливать отбросы в бочки, свозить их к Темзе и там безопасно опорожнять их. А потом мы пили из этой же самой реки, ежедневно укорачивая себе жизнь!
