– Попахивает еще одной женщиной.
Старина Вотролье отправился к праотцам, и страшной весной 93-го года, чтобы избежать чумы, Ричард Филд удрал домой, оставив прелестную Жаклин – теперь его жену – управляться с их делом на ее собственный страх и риск, чтобы, несмотря на страх, «Распахнутые крылья» продолжали парить. Услышав об этом, я сразу поспешил туда. А что бы ты сделал на моем месте, Фрэнсис, когда внезапная смерть поджидала тебя на каждом шагу и в любой момент могла дать о себе знать у тебя под мышками? Филд был не орел, а слабоумная кукушка и заслужил участь рогоносца, которая вот-вот должна была его постичь. Потому что, если существовало противоядие от черной смерти, его можно было найти только между галльских бедер смуглой Джеки – огненной женщины, единственной, с кем я мог забыть зловоние смерти.
– Пожалуйста, без подробностей. В первом акте их было столько, что хватит на всю пьесу.
Второй акт имел и деловые стороны. Я пришел в «Распахнутые крылья» не только с похотливыми, но и предпринимательскими намерениями, в частности напечатать только что сочиненную мной поэму. Я принес с собой рукопись.
– «Венеру и Адониса»?
Закрытый театр означал пустой кошелек, Фрэнсис, но актеру тоже нужно есть. Увидев меня, Джеки отбросила приличия и с радостным возгласом бросилась в мои объятия. Я обхватил руками ее бедра, страницы рукописи выскользнули из моих пальцев и разлетелись по полу.
– Ти некороший, Уилль! Быль ли ти здоров весь этот время?
Благодарю: вполне, вполне, вполне. Уилл здоров.
– И ти сталь такой знаменитий. Весь город говорить о тебя.
Все та же нескладная музыка. Я сглотнул ее с ее французского языка и почувствовал его таким, каким я его любил и помнил. Она закрыла лавку, и мы без промедления поднялись в спальню, оставив «Венеру» лежать в беспорядке на полу.
Когда мы отдали дань Венере и привели себя в порядок, я вернулся к рукописи.
– Без сомнения, с еще большим воодушевлением.
Что неизбежно повлекло за собой возвращение на Вуд-стрит на следующий день. И ночь. И так каждую ночь, пока в городе свирепствовала чума, а бордели бедствовали. Среди всего этого безумия «Орел» парил над нами, распростерши свои покровительственные крылья, нежный, как голубица. Вуд-стрит стала нашим ковчегом в океане бед.
– С Жаклин ты был в безопасности.
Тебя, Фрэнсис, вряд ли удивит, что я счел необходимым проверить каждую букву моей «Венеры», пока она печаталась в издательстве Филда, так что я хорошенько потрудился в «Распахнутых крыльях» между разведенных колен смуглой Жаклин.
– Я же тебе сказал – я не священник, я адвокат!
Я должен был быть там. Я готовил к печати свою первую книгу. Мне нужно было сделать это ради Филда, которого не было рядом, ведь книга должна была соответствовать высоким стандартам его заведения. И мне хотелось их поддержать и довести ее до совершенства. Венера этого заслуживает и берет то, что ей причитается. К тому времени, как он приполз из Стрэтфорда, мы с Джеки постарались на славу, и его ждала тщательно отредактированная рукопись. Бездельник не торопился ее печатать, а через восемь месяцев по глупости продал другому издателю, о чем незамедлительно пожалел, когда узнал, в каких количествах она продавалась. Она такая, какой вылилась на белые страницы и простыни, когда перо и желание сочинителя слились в идеальном союзе.
– Итог бескорыстного труда.
Как я уже сказал, мой риск не одному я вверил судну.
– …Так были еще и другие?
Еще была Элизабет Дэниел – жена Флорио и сестра сочинителя сонетов Самюэля.
– Переводчика Монтеня?
И гувернера графа Саутгемптона. Флорио был еще одним сочинителем, который не пережил 92-го года. Его жена давно уж поняла, что Флорио обитал в мире слов. Именно так он назвал свой словарь и ежевечерне окунался в лингвистическую стихию, в своем мирке, вдали от черного флага, к которому его должно было бы тянуть, как мошку к луне. Ночь за ночью одержимый словами и посвященный в тайны грамматики ученый-эрудит оставлял жену одну в постели, и, пока он ночи напролет выискивал происхождение итальянских корней, я заполнял неучтивое отсутствие Флорио тем же способом, что и отсутствие Ричарда Филда.
– На моей супружеской постели он исполнял обязанность мою. Согревал ее теплом своего тела? Понятно.
Кто-то же должен был это делать – слишком холодна была супружеская постель.
Но как ты?..
Саутгемптон взял меня под свое крыло, когда я посвятил «Адониса и Венеру» ему – Генри Ризли, третьему графу Саутгемптону и барону Титчфилдскому. Посвящение было принято. Чума была несчастьем, без которого не было бы моего счастья. Я стал одним из домочадцев графа. Мы проводили много времени вместе…
– И с восходящей «Венерой». Не многовато вас там было?
«Венера» появилась, когда закрылись театры, и если бы я не написал эту поэму, чума в мгновенье ока превратила бы меня в нищего. Странно, но во время чумы я не писал трагедий. Трагедий с избытком хватало на улицах, в домах и общих могилах. Людям не нужно то, что у них в излишке. Когда ты по горло в дерьме, не хочется напоминаний о том, какая дерьмовая у тебя жизнь. Моя «Венера» дала лондонцам облегчение и освобождение от ежедневных ужасов, которые их окружали. Я был окном в почти забытый мир классической пасторали, описывающей языческую любовь.
– Поэма имела громадный успех: ты был сенсацией. Даже я, скучный адвокат, купил экземпляр.
Молодежь была от нее без ума, студенты брали ее с собой на свое убогое ложе, даже упоминали обо мне в своих дневниках, не считая ниже своего достоинства рассыпаться в похвалах У. Ш. Внезапно я стал сладкоголосым господином Шекспиром, достойным рукоплесканий, восторженных почестей и громких похвал. А то, что она выдержала двенадцать изданий, говорит само за себя.
– Лично мне больше понравилась твоя следующая поэма, «Лукреция».
Да, серьезным людям она больше пришлась по вкусу. Такие умные, хваткие и сообразительные люди, как ты, Фрэнсис, предпочитают благочестивую римскую матрону сладострастной богине. Но готов биться об заклад, что для чтения на досуге эти образованные и рассудительные души украдкой брали с собой в постель «Венеру», которая вышла в свет за год до «Лукреции», – на всякий случай, чтобы не быть застигнутым врасплох ночным желанием, – и сотни свечей оплывали и капали над ней в уединенные ночные часы.
– Да, Уилл, для рая ты действительно не готов.
Чумные годы убедили меня в одном, Фрэнсис: лондонской публике нужна была не драма. Слишком она мимолетна, она всегда – здесь и сейчас. Мне стукнуло тридцать. Я обдумал свое положение – драматург без театра – и сделал подобающие выводы. Нужна была не пьеса, а поэма. Совершенно необходима. Такова была непреложная истина 1593 года.
38
– Смена карьеры: развлекать не толпу, а благородного господина! Я готов был к переменам. В начале театрального сезона злополучного 92-го года кое-кто постучал в мою дверь.
