– И когда говорил о его обильном даре, отвесил комплимент его размерам.
А также пожурил за эгоизм. Дальше я воззвал к страху того, чего мы боимся больше всего, – течения времени, страху быть сорокалетним, когда тебе двадцать, страху быть пятидесятилетним, когда тебе сорок пять. А если тебе пятьдесят один год, как мне, – страху не дожить до шестидесяти или даже до пятидесяти двух. Боязнь не быть вообще, никогда, стать ничем, минусом, скрыться в беспросветной ночи смерти.
– Этого все боятся.
И я пошел именно с этой карты: молодежь не хочет стареть, а старики не хотят умирать. Только подумай: если ты не родишь сына, тебя ожидает могильная мгла, белое безмолвие костей, полное небытие.
– А что он?
Я попусту тратил чернила и бумагу, я пускал слова на ветер. Никакие строфы, куплеты, пентаметры и рифмы не могли заманить его в постель к внучке Бергли, и никакие сонеты не могли убедить в необходимости жениться.
– По крайней мере, тебе заплатили.
По шесть пенсов за сонет – поэтому я и написал их так много.
– Не очень-то щедро!
Да. Чувствовалось близкое присутствие королевы.
– Результат намного превзошел то, что она заказывала.
И Гарри тоже не остался в убытке. Содержание стихов ему не понравилось, но он одобрил художественную сторону и то, что был увековечен: сонеты были его мавзолеем, памятником, который обессмертит его имя, хотя на самом деле я пытался убедить его в обратном. Строки мои иллюзорны, говорил я ему, а время быстротечно. Поэт создает призрачные миры, которые всего лишь вымысел, обман, бесполезное фразерство, уловка разума и игра фантазии. Будущие поколения не поверят моим словам, приняв их за поэтические страсти. Страницы моих стихов рассыплются в прах, их унесет ветер, а я сам прослыву выдумщиком и жалким старомодным рифмоплетом.
– Ты искренне верил в то, что писал? Ты и сейчас в это веришь? Конечно, верил, а Гарри нет. Он считал меня гением, и ему хотелось, чтобы я говорил не о браке, а о нем самом и его юной красоте.
– И сонеты поменяли направление.
Безработным актерам и сочинителям шестипенсовых сонетов не пристало пререкаться с аристократами. «Обессмерть меня в стихах, расскажи обо мне потомкам», – просил меня он. Я не верил в силу очарования своих стихов, но попал под воздействие других чар – его собственных. Я был околдован. Я пытался скрыть от себя этот факт – тщетно. В один прекрасный день я вынужден был признаться себе: я его боготворил. Я был влюблен.
40
– Как я сравню тебя с роскошным летним днем?
Теперь в разговор вступило мое сердце. Я писал от самого сердца. Я обожал этого бесенка.
– Это не трудно заметить. – Фрэнсис пошарил у себя в кармане. Что ты имеешь в виду? Что это у тебя там?
– Не борозди морщинами лица моей любви.
Оставь, Фрэнсис.
Он стоял у моей кровати, сжимая в пухлой руке пиратское издание Торпа моих сонетов, и, послюнявив палец, перелистывал страницы любви, которая, казалось, продлится вечно. На самом деле она длилась меньше двух лет.
Где ты взял эту книгу?
– Мне дала ее госпожа Энн.
Понятно. Прошу, не сыпь мне соль на рану, это меня убьет. Она знает, где я ее храню, – а ведь она едва умеет читать!
– Эту книгу трудно не заметить, и на ней твое имя – его-то она может прочесть. На титульной странице так и написано – «Сонеты Шекспира, никогда ранее не печатавшиеся». Если, конечно, это не какой-то другой Шекспир!
Нет, я один такой, а скоро не будет ни одного. Не нужно было их печатать. Я нарушил свое правило – не касаться частного. Эти стихи слишком личные.
– Как только известный стихотворец предает стихи бумаге, он теряет право на личные стихи. Ты знаешь это лучше меня.
Они были сокровенными, их содержание – ключ к моему сердцу. В сонетах истинный я.
– О, велики, мой друг, дары любви твоей… О, знай, мой друг, ты свет моих стихов… любовь моя сомкнуть глаза мне не дает на ложе… Я так люблю тебя! Мне лучше, знай, забытым быть тобою без возврата… Когда умру, забудь меня, мой друг… Люблю, люблю, люблю, – черт возьми, о чем ты только думал? Ладно если бы стихи были обращены к женщине… Прости, Уилл, но, знаешь ли, я человек простой и откровенный…
Я заметил, как он украдкой бросил взгляд на последний оставшийся кусок пирога.
– Но о какой именно – я с трудом могу вымолвить это слово – любви ты здесь говоришь? Э… насколько далеко… разреши спросить… ты позволил себе зайти?
Разрешаю. Спрашивай.
– Хорошо. Расскажи, только кратко, в нескольких словах. А пока ты рассказываешь, я перекушу, ладно?
Итак, как ты заметил, я был по уши влюблен. И он тоже. Самодовольный позер, острый на язык, красивый, общительный, амбициозный, мнительный, надменный – спесивый сукин сын, падкий на лесть, как кот на сметану.
– Поздравляю – отличный выбор.
Но он также был щедрым, порывистым, беспечным и превосходно образованным. Он мог легко пренебречь условностями и непринужденно болтать и с принцем, и с нищим. Он рос без отца, был подвержен искушениям и пока что зависел от других людей. Он вот-вот должен был получить огромное богатство, жаждал действия, хотел быть в центре внимания, и ему необходим был советчик. Он обожал театр, хвалил мои пьесы, ценил мои стихи и наслаждался моим обществом. Он внимал каждому моему слову. Я стал вхож в узкий круг его знакомых. Понимаешь ли ты, что это значило для меня – слышать, как гладкие плиты у аристократических особняков звенят под ретивыми копытами коней, когда я скачу рядом с сильными мира сего, и видеть, как от булыжных мостовых взлетают к звездам искры? Рука графа лежала на моем плече, весла с плеском окунались в воды Темзы, звуки лютни плыли над рекой, вызывая во мне внутренний трепет, королева протягивала к моим губам свои бледные пальцы для поцелуя – таким был вкус и запах успеха.
– Так какие у вас все-таки были отношения?
Это не была любовная связь в буквальном смысле этого слова. Скорее, любовь-дружба, товарищество, сердечная привязанность. И если стихи, которые ты держишь в руках, переживут меня, не они обессмертят графа после его смерти, а умерший граф обессмертит сонеты и, возможно, даже их автора.
– А не наоборот?
Нет. Сочинителю нужно вдохновение, и это главное, что он мне подарил. Он дал мне работу и кое-что важнее, чем работа, – круг, в котором даже в самых смелых мечтах я никогда прежде не вращался. Моя жизнь была так далека от его. Ранняя женитьба, финансовый крах отца, нужда на первых порах жизни в Лондоне, успех, вырванный из моих рук чумой. Генри Ризли распахнул мне двери в новый мир, не говоря уже об особом подарке – деньгах, которые помогли мне выкупить долю в труппе «Слуги лорда-камергера» и начать свое дело. Конечно, я перед ним преклонялся. Деньги вдохновляют. Но я был обязан ему большим, чем золото. Для меня он был «золотой парень»; когда я писал о нем, я был вдохновлен. Меня, его и сонеты соединяли слова. Ему было лестно, что он навсегда останется жить в моих стихах, а мне – что благодаря ему будут жить мои стихи. Конечно, не вечно – в это я не сильно верю. Но тогда мы хорошо дополняли друг друга: мы были Меркуцио и Ромео, Антонио и Бассанио, Протей и Валентино, Горацио и Гамлет, Фальстаф и принц Генрих.
