– Мой нежный мальчик!
Этим все сказано. А теперь верни мне мою книгу. И если ты спросишь меня, почему я так сильно его любил, я отвечу только одно: потому что это был он, потому что то был я.
– И все?
Было кое-что еще. Мы были молоды, вертелись в мирском водовороте безумного города, и каждому из нас чего-то не хватало: у юного Гарри не было отца, а я был старше и жил в разлуке с сыном. В последние шесть-семь лет я редко виделся с Хамнетом. Я променял семью в Стрэтфорде на успех в Лондоне и стал отцом целого семейства драматических персонажей – сыновей и дочерей, которым я на короткое время дарил жизнь на деревянных подмостках. Но они были плодами моей фантазии. Гарри был мне вроде сына. Ради напыщенных теней сцены я пренебрег родным сыном, оставил его в Стрэтфорде, и тени поглотили моего нежного мальчика скорее, чем я мог себе представить.
Со временем Гарри тоже стал тенью, хотя было время, когда я думал, что он – навсегда. Казалось, он мог остановить падение песчинок в песочных часах, движение солнца в небе, косу, занесенную над травой нашей болезненной плоти. Наше золотое время было дивным, чудным, наши чувства лучше, чем любовь к женщине, и наше восхищение друг другом не было замутнено ничем мелким, низменным и грязным.
По крайней мере, мне очень хотелось в это верить.
Но как же я заблуждался, Фрэнсис, боже мой, как же я заблуждался!
41
Ты уже почувствовал запах женщины? Ждешь ее появления? Втягиваешь в себя воздух, и ее аромат щекочет твои ноздри? Если да – ты ошибся. То была не женщина, а адское отродье, дьявольская тварь, которая принадлежала мне и половине Лондона. Я чувствовал ее похотливость задолго до того, как входил в нее. Я чувствовал ее присутствие за кулисами, в облаке зловония особого рода, в смраде сладострастья, ощутимого еще до того, как она входила в комнату.
Я втягивал ноздрями воздух и чуял вонь чужого семени. Она была гаванью, где бросали якорь корабли всего мира. Целомудренная, как кошка, шалая, как июньская телка, она была сукой, у которой никогда не кончается течка. По сравнению с этой всеядной шлюхой, чья цель была перепробовать как можно больше мужчин, Негритянка Люси была безгрешной настоятельницей монастыря! Она была как раскладная кровать – всегда к твоим услугам, готовая к использованию. Ее юбка поднималась и опускалась с той же легкостью, с какой всходила и заходила луна. Она сношалась, как крольчиха.
– И королек, и золотая мушка пускай блудят при мне?
Нет, она была далеко не мошка, о, кто угодно, только не она! Мошкой был я, она была пауком, а паутиной служил секс. Поглядите, сколько их было до меня. Вот так, поближе, ближе, и вы увидите трепыханья еще одной мухи. Она была моей погибелью, Фрэнсис. После нее от меня осталась шелуха.
– Выводи ее на сцену – пусть сыграет свою роль.
Она играла саму себя, исполняла эту роль со всеми. Позволь представить тебе, Фрэнсис, Эмилию Бассано, дочь Маргарет Джонсон и Батиста Бассано, одного из итальянских музыкантов ее величества. Она была шестью годами младше меня. От матери она унаследовала бледно-матовый цвет лица, а от отца – черные как смоль волосы. Ее отец умер еще до того, как Бербидж основал «Театр». Его похоронили в Бишопсгейте. В тот год, когда я прибыл в Лондон, ее мать отправилась вслед за отцом. По пути в Шордич я наверняка неоднократно проходил мимо их заросших цветами могил.
– Остаться без отца в шесть лет и круглой сиротой в семнадцать? Она достойна жалости.
Музыка и похоть были у нее в крови, в игре на клавесине она была чародейкой, и ее прилежное музицирование привлекло внимание нашей девственной королевы. В отличие от королевы, она так же усердно практиковалась и в постельных упражнениях, и поверь мне, если ты не побывал в постели с Эмилией Бассано, ты в этой жизни ничего не испытал. Это знали все, да и какой молодой мужчина не захотел бы ее?
– И старый тоже, а, Уилл?
Особенно старый. Лорд-камергер Генри Кэри (барон Хансдон, племянник Анны Болейн) был на полвека старше ее, когда она стала его любовницей. Он купил ей роскошную квартиру и ежедневно навещал ее там, чтобы потешить свою похоть. Он поставил жесткое условие: если его древний жезл окажется плодовитым в ее лоне, она съедет с квартиры и выйдет замуж. Ей предоставлялось самой заботиться о камергерском семени, и если его старая стрела попадет в мишень, в этой непреднамеренной меткости будет повинна Эмилия.
Их связь длилась пять лет, что само по себе было чудо. Служанки судачили, что старик Хансдон был феноменально стоек и неимоверно сластолюбив и никакой другой мужчина не выдержал бы таких марафонов. В свободное от визитов время, когда он был занят государственными делами и его старческий взгляд был обращен в другую сторону, она блудила с многочисленными любовниками. В конце концов она забрюхатела, и ей пришлось выйти замуж – «чтобы соблюсти приличия», как деликатно выразился старый хрен.
Его выбор не вызвал у нее восторга: королевский музыкант Уильям Ланьер, или, как безжалостно выразилась она сама, «жалкий тренькалыцик и ничтожный менестрель» – она любила хлесткие выражения. Все вернулось на круги своя, и она снова оказалась среди придворного мелколюдья, как ей казалось, на одном уровне с женой какого-нибудь лавочника – совсем не то, к чему она привыкла. С ублюдком Хансдона в разбухшем брюхе и женихом-музыкантишкой у алтаря она была посмешищем двора, и свадебные колокола звонили фальшиво и надрывно.
– И вот тогда-то ты в нее и влюбился – когда она была на самом дне унижения?
Когда гонимый и людьми, и роком… Я не просто влюбился – я ощутил всю ее боль.
– Ручаюсь, все из-за похоти?
Именно так.
Все началось в один прекрасный зимний день в дворцовом коридоре. Я был с Гарри, его рука привычно лежала на моем плече (о, эта легкость прикосновений!), мы медленно прогуливались вдоль портретов поджавших губы Тюдоров после аудиенции с их нынешней представительницей на династическом троне.
И вдруг мое внимание привлекло нечто, что заставило меня остановиться. Всего лишь звуки музыки, но какой! Они обольстили мой слух, как ветер юга, что веет над фиалковой грядой, повеяв в душу сладким ароматом. Клянусь Богом, тот, кто в тот момент играл на клавесине, был мастером своего дела. Мелодия доносилась из отдаленной залы, но, казалось, лилась с небес, такая она была нежная и обворожительная. Какая-то старинная баллада, но я никогда не слышал, чтобы ее исполняли так изящно, как будто искусно вышивая. Я представил себе ангела с золотыми локонами, чьи воздушные пальцы едва касаются клавишей. Гарри рассмеялся и дернул меня за нос, потом за бороду и сдвинул мне шляпу набок: «Пойдем, пока не стемнело. Лошади готовы».
– Постой, Гарри, что это?
– Не узнаёшь? Это ж «Уолсингем». Еще затасканнее, чем «Зеленые рукава».
– Да не мелодия, а исполнитель.
– Откуда же мне знать, черт тебя подери?! Пойдем.
