За смертью Хамнета последовали другие. Казалось, семейство Шекспиров было в черном списке у смерти. Вскоре после Рождества умер дядя Генри из Сниттерфилда – даже крепчайшие дубы когда-то падают. Тетушка Маргарет пережила его всего на два месяца. Их смерть была концом эпохи. Умер старик Хансдон, а лорд Кобэм ненадолго занял должность лорда-камергера. Нашу театральную труппу переименовали в «Слуг лорда Хансдона», в честь нашего нового патрона, молодого Хансдона. Но не прошло и года, как он сменил Кобэма на посту камергера, и мы снова стали «Слугами лорда-камергера».
– Очень все запутанно.
Запутанно? Напротив. В диком, безумно вращающемся мире, от которого рассудок немел, как пустая синь осеннего неба, театр был моей единственной надеждой и опорой. Другой точкой опоры, еще одним участком твердой почвы под моими подкашивающимися ногами стал этот дом – единственная причина, по которой я его купил.
– Расскажи-ка поподробнее.
Покупкой самого лучшего в Стрэтфорде дома, который когда-то принадлежал Клоптону, я пытался заглушить свое горе. Шестьдесят фунтов за дом в шестьдесят футов длиной, тридцать высотой, углубляющийся в переулок на семьдесят футов, кирпичный, с деревянными перекрытиями и свинцовыми рамами. Трехэтажный особняк из десяти комнат, с пятью фронтонами и двумя пристройками с четырех сторон окружали сады (два из них фруктовых), и располагался он на участке в три четверти акра. По документам это была отличная сделка, вот только официальная стоимость – шестьдесят фунтов – была значительно занижена, чтобы длинная рука казначея не слишком глубоко залезла в мой карман.
– Будем считать, что я этого не слышал.
Отец Клоптона купил этот дом у Уильяма Ботта, когда я был совсем ребенком. На самом деле (но об этом знали лишь я и Уильям Андерхилл) дом стоил в два раза больше.
– Этого я тоже не слышал.
А ты слышал, что Ботт отравил свою дочь?
– Да ты что!
Сначала выдал ее замуж за молодого оболтуса Харпера, договорившись с ним, что если его дочь умрет, не оставив потомства, то Ботт унаследует земли Харпера. А дальше Ботт сделал так, чтобы так и случилось. Все это произошло больше чем за тридцать лет до того, как я купил этот дом. Благодаря юридическим ухищрениям Ботт избежал смертной казни.
Через два месяца после того, как я приобрел дом, Андерхилл скоропостижно скончался. Его убил его сын Фальк, такой же негодяй, как и его отец, и мотив был все тот же – наследство.
– Тоже отравление?
Да, яд. Фалька повесили, но по закону я вступил в права владения только через три года после того, как второй сын убитого Андерхилла, Геркулес, достиг совершеннолетия и подтвердил, что я действительно купил дом у пострадавшего, а не договорился о сделке с убийцей.
Вместе с домом я прикупил еще и парочку убийств – отец убил дочь, сын отравил отца, два преступления, совершенные двумя поколениями одной семьи, что, как ты сам понимаешь, несколько сгущало атмосферу. Их преступления были ядом, влитым в ушную раковину драматурга, который потерял одного Хамнета и искал другого. Однажды я услышал, как через дорогу от нас священники пели псалмы за упокой души старика Клоптона. По иронии судьбы Чэпл-Лейн, на которой происходила служба, называли также Мертвецким переулком, – и к тому моменту, как я купил роскошный дом, я был мертв внутри. Приобретение дома было пирровой победой. Истинную победу, как обычно, одержала смерть.
Я перевез семью в новый дом и подвел итоги. Мне было тридцать три года – идеальный возраст для человека, джентльмена, которого образованные люди со вкусом считали достойным занять место рядом с Овидием, и владельца особняка, герба и имени, напечатанного на титульных страницах книг. На другой чаше весов был мой сын в могиле у реки. Господь дал, Господь взял – не спрашивая моих желаний. Мой отец был счастлив как дитя. Они с матерью сделали все, что могли, чтобы подбодрить и развеселить меня, бранили: «…полно хмуриться, как ночь, ходить потупивши глаза. Так создан мир: что живо, то умрет и вслед за жизнью в вечность отойдет. Так создан мир…»
Да, да конечно. Но скорбь моя чуждается прикрас и их не выставляет напоказ.
Как только они сменили траурный креп на светлую одежду, я оставил их наслаждаться их гербом и тешить свое тщеславие и уехал в Лондон.
48
– Ты вернулся к «Королю Иоанну»?
Да. Я вернулся к истории. Я рассказывал печальные истории о смерти королей. Бен Джонсон, естественно, не одобрял того, что я трачу время на мертвецов.
Может, он был прав? Может, я с таким удовольствием погрузился в безопасный мир великих, которых давно уж изглодал могильный червь, чтобы избежать печального призрака недавно умершего Хамнета? В прошлом были спокойствие и полная определенность, в его бесповоротности – свобода. Это то, что прошло. История от Ричарда II (Бордо) до Генриха V принесла мне облегчение.
Генрих IV, как Эдип, принес много несчастий своему народу, свершив тягчайший грех – убийство законного короля, Ричарда II. Генрих был лучшим правителем, чем Ричард, но руки его были запятнаны кровью, и ничто не могло ее смыть. И он остался в истории тем, чем был: шутом в королях, карманником на царстве, королем в заплатах и лохмотьях, заурядным вором.
Вором и карманником. Речь Генриха IV была сдержанна и обдуманна, а для Ричарда II жизнь и язык были делом интуиции. Но в этом мире Ричарды – лишь марионетки истории. И они терпят крах потому, что, несмотря на их позерство, вне государственных ролей в них нет несгибаемого стержня, нет истинного себя. Они – расклеивающиеся бумажные куклы, слабый и податливый зеленый камыш и находят нелегкое удовлетворение лишь в поражении и смерти, признавая последнюю истину – что они неудачники, короли-тени, размышляющие о тенях королей, которые правили до них.
– Молчите о надеждах, поговорим о смерти, о червях.
Стареющей королеве уже ничто не могло помочь. Было очевидно, что ей недолго оставалось жить. Ее уже объяла печаль конца века и уныние конца жизни.
– Но нет покоя голове в венце…
Особенно когда корона узурпирована. Но наша Елизавета блистала под законной короной. Болингброк же никогда не поражал талантами, как его предки и потомки. Правление его было печальным, и сам он – ничтожным. Унылый главный герой, и две пьесы о нем были бы вдвойне унылы. Мне нужно было что-то, что могло б их оживить.
– Фальстаф?
Лжец, плут, хвастун, блудливый жирный трус – и за что я его так любил? Наверное, за то, что в нем не было ничего от брюзги пуританина, который так и норовит испортить всем удовольствие. Джек не патриот, который посылает тебя умирать за родину, и не бездушный набожный властитель, который желает сделать тебя винтиком в государственной машине. Он стареющий толстяк, грешащий библейский Адам, падшее человечество, черт с чувством юмора. Он Тарлтон, он Йорик, он восстает против морали, он ренегат, и его предает его друг, принц Генри. Фальстаф одалживается у судьи Шеллоу и тратит тысячу фунтов, не в состоянии расплатиться с долгом.
