Копченая грудка индейки. Тимм смотрит, как я ем, гладит собаку и говорит: «Что глаза вылупил? Твой хозяин вовсю уплетает, а для тебя забывает купить косточки».
Кататься на коньках – когда-то я умел это, но не могу сказать, как этому научился. Недавно я попробовал в Зандзолле.
Никогда больше! Разве что старый осел снова не уколется овсом, и тогда окажется на льду, чтобы предстать перед своими детьми в роли шута.
Сегодня я бессовестно утверждал, что мне шестнадцать с половиной. После чтения стихов-бессмыслиц девочка из второго класса спрашивает: «Сколько тебе лет?»
«Шестнадцать с половиной».
«Чепуха!»
«Никакой чепухи. Хотя внешне я уже довольно стар, но в голове шестнадцать с половиной, и хочу, чтобы так оставалось всегда».
«Разве это возможно?»
«Определенно».
«И как?»
«Радоваться всему, что прекрасно, грустить, когда хочется грустить, никогда не становиться таким, как некоторые взрослые, которые только и делают, что брюзжат и не могут по-настоящему получать удовольствие. И главное: я хочу всю жизнь ходить в школу, учиться».
«Ты все еще ходишь в школу?»
«Нужно ли мне это доказывать?»
Я читаю дюжину «школьных стихотворений». Девочка улыбается:
«Хорошо, внутри тебе шестнадцать с половиной, а сколько тебе лет снаружи?»
Мы тащимся в сторону деревни.
«Расскажи немного о прошлом», – говорит мой сын. Я рассказываю о своих школьных годах. О школе из двух классов, о палках камыша, которые мы взрывали, натерев луком, о мраморной плите над входной дверью с изречением: «Радость – это всё», под которой стоял наш учитель Шмидт и размахивал тростью, если мы шли не в ногу. О глупостях, которые приходили в голову: положить на учительский стул кнопку, запускать майских жуков, намочить мел, посадить мышей в шкаф для учебных пособий, привязать девочкам косички к спинке скамьи.
О беспощадных ударах, если накануне не поприветствуем барона должным образом или если во время урока позволяли грифелю скрипеть по доске.
Впереди нас собака нюхает укатанный снег. У груши огромный гранитный камень, много лет назад вскрытый плугом, затем с большим трудом перетащенный краном на край поля. Фридварт останавливается перед ним и тявкает.
«Он лает на все, что ему не знакомо», – говорит Тимм, одним махом усаживает собаку на гладь камня, и тут же воцаряется тишина. У въезда в деревню старик К. со своей таксой. Животное рвется с поводка, дышит, высунув язык, роняет слюну. «Да замолчи ты наконец!» – кричит К.
Мужчина улыбается, словно хочет извиниться. «Парень всегда так дико дергает за поводок, когда видит другую собаку; я пытаюсь отвадить его от этого».
Мой сын, после того, как К. остается позади нас: «Все хотят дрессировать, все».
Ужасные сюрпризы. Издательство не принимает стихи, предназначенные для ежегодника. Насос для воды снова перестает работать. При попытке открыть люк доступа к скважине я ломаю доску из крышки.
На печи горит овсяный суп; в доме воняет; кастрюлю можно в металлолом. Потом Тимм в грязных сапогах прошел через весь дом.
Кричу: «Я не уборщица!»
На что он: «Оставь меня в покое!»
«Что ты себе позволяешь?»
«Не пошел бы ты куда подальше! У меня в голове другие вещи, а не твоя кухня!»
Где не хватает аргументов, требуются кулаки – я выхожу, бью. Тимм отвечает. Я опрокидываюсь, падаю на ступени входа в дом.
Вчера ни слова. Сегодня ни слова. Тимм избегает меня. Я ношусь, как ошалевший. Купил в кооперативе то, что мне не нужно. Тащу тяжелые ветки из леса, пилю, рублю. За все хватаюсь, все бросаю. Не один раз в день приходится попотеть. Совершенно измученный задремал вечером. У меня такое чувство, будто я двигаюсь по черному тоннелю. Как я мог себе позволить дойти до такого.
Ссора с Г.: «Насколько стар, настолько и туп».
«Так мог бы утверждать тот, кто все видел».
«На протяжении многих лет я справлялась с ним без побоев».
«Значит, все позволять, терпеть?!»
«Нет, но не бить».
«Это никак не сказывается на твоих нервах?»
«Он пытался причалить к тебе, а ты разрубил канаты».
«Он от этого не умрет».
«Он – нет, но что-то в нем умрет по отношению к тебе».
В комнате Тимма все без изменений. И только чемодан около двери. Мою грудь словно сдавило струбциной. Мне нужно с ним поговорить, что бы ни случилось.
Или не говорить с ним? Поставить собранный чемодан прямо перед дверью? Разве не возмутительно, что он поднял руку на своего отца? Трезво смотри на вещи, старик! Ты ударил первым.
Я редко находился в таком отчаянии. Был бы я набожным, восклицал бы как Давид в псалме 51: Окропи меня иссопом и буду чист, омой меня и буду белее снега.
Г.: «Одного осла вышибаешь, а десятерых загоняешь».
Бегство под купол музыки. Бетховен, седьмая симфония; она часто спасала меня от душевных непогод; эти утешительные, вкрадчивые мысли во второй части; это ликование в заключительной части.
Но сегодня каждый аккорд проходит мимо. Я жалко разбит, лишен воображения и нерешителен. Кажется, я не в себе. Спать, быстро спать! Завтра мир будет выглядеть уже по-другому – быть может, дружелюбнее.
Тимм приходит поздно. Он берет на руки собаку и, не удостоив меня взглядом, поднимается на мансарду. Так происходит три вечера.
Падать не стыдно, но стыдно продолжать лежать, говорю я себе, толкая стенающий ящик шарманки самобичевания с улицы моих мыслей, поднимаюсь по лестнице, стучу в дверь и вхожу. Мой сын лежит на кровати. Собака – около него. В нерешительности остаюсь стоять на пороге. «Садись», – сдержанно говорит Тимм, не обернувшись.
Я присаживаюсь на край кровати, протягиваю ему сигарету. Моя рука дрожит. Меня тошнит. Разве то, что я делаю, не похоже на то, что я примазываюсь? Тимм несколько раз стряхивает пепел сигареты с ногтя большого пальца и говорит: «Извини за позавчерашний вечер».
Быстро отвечаю: «Извини за позавчерашний вечер».
Прежде чем покинуть комнату, спрашиваю: «Для чего чемодан?»
«В нем мама привезла с собой белье».
Разговор с Г.: «Наши говенные семейные отношения не удивительны».
«Вы все могли бы переехать сюда».
«Ты мог бы позволить себе чаще приезжать в город».
В поступившей почте открытка из Парижа, от некого Андреаса. Тимм читает и вздыхает: «У него все хорошо! Париж!»
«Кто это?»
«Приятель».
«И как он попал в Париж?»
