Лонг-Джон Бич открыл рот, но раздавшийся голос не принадлежал ни ему, ни Нине, и звучал он настолько сдавленно, что Кокрен не мог определить пол говорившего:
– «Засохли все лавровые деревья, грозя созвездьям, блещут метеоры, – проговорил голос, явно тоже цитируя что-то. – А знаменья такие предвещают паденье или гибель королей»
[22].
– Кто ты? – прошептал Кокрен.
– «Я и сам побочный сын, – зудел жуткий голос, видимо, отвечая на вопрос, – и люблю побочных. Я и зачат побочно, и воспитан побочно, и умен побочно, и храбр побочно: все, что во мне есть, незаконно»
[23].
У Кокрена закружилась голова, и внезапно, без всякого промежуточного перехода, солнечный свет сделался медно-янтарным, а воздух сгустился настолько, что с трудом проходил в горло.
– Где моя жена? – прохрипел он.
– «Ей Индия и ложе и отчизна, жемчужина бесценная она»
[24].
– Какая еще Индия? Вы… со мной говорите? Прошу, что вы… – Он осекся, осознав, что смотрит на Лонг-Джона Бича снизу вверх и у него ноет копчик. Он, сам того не заметив, тяжело сел на асфальт возле одного из столиков.
Тут со стоянки раздался испуганный крик, провода, натянутые между столбами поодаль, закачались. Когда Кокрен вновь перевел взгляд на людей, возившихся с машиной, он увидел, что капот закрылся, стукнув одного из них по голове, и теперь пострадавший потирал голову и ворчал на своего компаньона, а тот заливался хохотом.
– Во как! – воскликнул Лонг-Джон Бич, тоже рассмеявшись. – Ощутил? Или просто почувствовал себя как дома?
До Кокрена дошло, что случилось землетрясение, и, еще раз взглянув на провода и листья бананов, росших во дворе, он понял, что оно уже закончилось. Солнце вновь ярко сияло, и ветерок, несший аромат жакаранды, холодил влажные от пота волосы.
Он поднялся на ноги, отряхнул зад вельветовых штанов и сердито обратился к Лонг-Джону Бичу:
– Полагаю, вам больше нечего сказать?…
Однорукий пожал плечами:
– Я же сказал: в винах я не разбираюсь.
Медсестра от двери в здание махала рукой. По-видимому, перекур закончился.
Кокрен повернулся и побрел туда, сказав напоследок своему спутнику:
– Вы даже не знаете, что пропустили.
– Доктор Арментроут хочет вас видеть, – сказала медсестра, когда они подошли к двери.
– Вот и отлично, – стоически произнес Кокрен. – Я тоже хотел с ним поговорить.
– Не вас, – ответила она, – его, – и кивнула в сторону однорукого.
Лонг-Джон Бич закивал:
– Это по поводу той девчонки, Пламтри. Он хочет посадить меня на трубу. Наподхват.
– Обычное дело, – отозвалась медсестра и жестом поторопила их.
В дверь трижды постучали. Арментроут точно знал, что это не Коди, потому что, посмотрев сквозь армированное стекло дверного окошка, увидел, что Пламтри пришла сама и стоит в непринужденной позе у двери. Коди потребовалось бы кресло-каталка, и он предупредил медсестер, чтобы те держали его наготове.
Он отпер дверь, распахнул ее и сказал:
– Заходите. Дженис?
– Да.
– Присаживайтесь. Вот сюда, на кушетку; вам хорошо бы расслабиться.
Магнитофон в клетке Фарадея, установленной в столе, был включен, телефонная трубка лежала на столе, и Лонг-Джон Бич, запертый в переговорной комнате в противоположном конце клиники, слушал разговор – Арментроут был психически защищен, замаскирован. На столе, рядом с телефонной трубкой, располагались шкатулка, скрывавшая в себе двадцать карт Ломбардской нулевой колоды Таро, и пачка гвоздичных сигарет «Гуданг гарам», так что он был совершенно готов выделить и усвоить хотя бы парочку из сверхъестественных личностей Пламтри. «Вывести часть девочек из автобуса, – с нервической веселостью подумал он, – похитить у Белоснежки нескольких гномов. „Чтобы лучше тебя съесть, дитя мое“. А на тот случай, если Коди решит перехватить инициативу и прибегнуть к насилию, он положил в карман электрошокер на двести пятьдесят тысяч вольт. Тоже своего рода „эдисоновская медицина“».
Как только она села на кушетку – на сей раз, чопорно выпрямившись и сдвинув колени, – он протянул ей стакан с водой, в которой заблаговременно растворил три миллиграмма порошка бензодиазепина.
– Выпейте, – сказал он, улыбаясь.
– Это… что такое?
– Легкий релаксант. Вы ведь наверняка испытываете боли в суставах?
– Только в одном кулаке.
– Ну… Коди это понравится, можете мне поверить.
Пламтри взяла у него стакан и внимательно посмотрела на воду.
– Дайте-ка мне подумать минутку, – сказала она. – Вы нас всех взбаламутили.
Арментроут повернулся к столу и протянул руку к телефону.
– Можете думать, но, если откажетесь, я прикажу ввести его вам внутривенно.
Блеф удался. Она вскинула ушибленную руку – «Подождите!» – и, держа стакан в другой, осушила его четырьмя глотками; настольная лампа в это время мигнула лишь раз, чуть заметно.
Она даже облизала край, прежде чем, наклонившись, поставить стакан на ковер, и, глядя на него, села по-другому, подавшись вперед и наклонив голову так, что подбородок теперь почти касался пуговиц его рубашки над пряжкой ремня.
– Весьма щекотливая ситуация, – сказала она. – Но, полагаю, здесь нас никто не увидит, правда?
– Ну, – рассудительным тоном протянул Арментроут, взглянув на дверное окошко с таким видом, будто никогда прежде не думал об этом, – полагаю, что нет. – Наркотик еще не мог подействовать на нее.
Она махнула правой рукой и подмигнула ему, а потом взяла левой его левую руку и прижала ко лбу.
– Доктор, вам не кажется, что у меня жар?
Она, закрыв глаза, водила его ладонью по своему лбу.
Его сердце вдруг заколотилось. «Плыви по течению», – сказал он себе, мысленно пожав плечами. Не отрывая руки от лица женщины, он сел на кушетку слева от нее.
– Существуют, – чуть слышно сказал он, – анатомические зоны, где гораздо удобнее проводить мануальное измерение температуры. Вернее, в которых.
– Правда существуют? – спросила она, проводя его ладонью по своему носу и губам, и, переместив ладонь под подбородок, на горло, выдохнула: – Доктор, вы ведь скажете, где я теплей всего?
Он едва успел прикоснуться пальцами к верхней пуговице ее блузки, как настольная лампа потемнела, и женщина резко отбросила его руку.
