– Кстати о «чудищах», – вдруг сказал он, – тех странных мертвецах, которых вы на прошлой неделе складывали в тот металлолом, дом на колесах… Нам все же придется задержаться, чтобы снова раскопать землю там, где мы их зарыли.
Пит Салливан нахмурился с нескрываемым неудовольствием.
– На кой черт? Я же закатил «Шеви нова» на то самое место и спустил у нее шины. Резина старая, может и не накачаться заново.
– Все вместе мы как-нибудь сдвинем машину, – сказал Мавранос каким-то необычно мягким тоном, – даже и на ободах. – Он продолжал ритмично похлопывать себя по бедру рукоятью револьвера, но тут вдруг стукнул с такой силой, что Кокрен моргнул от неожиданности. – Дрянь дело, – почти непринужденно сказал Мавранос. – Дело в том, Пит, что нам… Ну, кинуть его в мусорный бак возле какой-нибудь автозаправки будет нехорошо… В общем, Паука Джо нужно похоронить.
Кокрен краем глаза видел, как все повернулись к дивану, а потом и он оторвал взгляд от каменного лица Мавраноса.
Голова Паука Джо свесилась набок, рот слегка приоткрылся, незрячие глазницы уставились в потолок, а металлические прутья, торчавшие из его пояса, почему-то согнулись вдвое и сжались вокруг его рубашки цвета хаки, как дюжина скрещенных рапир.
– Он совершил дальнее странствие, – сказал Мавранос, – чтобы принести королю свой дар – вернуть эти два серебряных доллара.
– Бедный старикашечка, – негромко сказала Пламтри. – Хе-хе, что-то много у вас тут мертвецов набирается.
Какое-то время тишину нарушал лишь плеск воды, все так же капавшей с потолка. У Кокрена аж зубы заломило от желания покинуть этот дом.
– Прими напоследок мое благословение, Паук Джо, – сказал Кути, – кем бы я ни был во всем этом.
– Это ведь его жена выманила мою мать под пули убийцы, – сказала Диана после небольшой паузы. – Интересно, если бы я… – Она мотнула головой. – Его последними словами было: «Добраться до лодок, определить север, найти нового Мерлина, Вергилия или Эдисона. Посредника». – Говоря это, она терла ладонью глаза, а потом обвела усталым взглядом всех находившихся в душной прокуренной комнате; вода капала с потолка и отбивала идиотские ритмы в тазах, кастрюлях и ведрах, и мотыльки бились об абажур настольной лампы. – Посредника для общения с кем-то еще – более могущественным. И кого же, – спросила она, – столь могущественного вы можете себе вообразить?
– Встряхнись и понюхай калуа, – отозвался Мавранос. – Это может быть только Дионис, и никто другой.
– О боже, – мягко сказала Анжелика. – Я всерьез надеялась, что до этого не дойдет. Очень не хотелось бы, чтобы все происходило в районе Залива, ведь там сплошной… виноград.
Слово «виноград» звучало в голове Кокрена, перекликаясь со слогом «Вигнс», и в голову ему хлынул бурный поток воспоминаний – предрассветный грохот цилиндра говардовского виноградного пресса, сделанного из нержавеющей стали, во время октябрьского отжима, который всегда проводят до наступления дня, чтобы избежать las moscas, мух и пчел и любых загрязнений, которые они могут привнести в вино. Свежий, острый запах молодого вина, бродящего в двухсотгаллонном чане из красного дерева, когда выкачиваешь бродящий сок сквозь «шапку» мезги; новорожденный красный виноматериал, выливаясь из шланга, пузырится и разбрасывает мелкие брызги. Церковная тишина в проходах шириной по восемь футов между виноградными лозами, в священных приделах без крыши, покрытых желтыми, горчичными цветами весной, а осенью распаханных и усыпанных отработанным виноградным жмыхом, насыщенным дрожжами, которые обеспечат появление благословенных штаммов диких дрожжей на шкурах ягод следующего сезона.
И он поднял правую руку и уставился на серую отметину в форме листика плюща на тыльной стороне фаланг пальцев… и неохотно вызвал невыносимое детское воспоминание о том дне, когда повредил руку.
– Думаю, он прав, – глухо сказал Кокрен. – Думаю, что это Дионис. – Он посмотрел на Пламтри, но не смог определить, кто же сейчас смотрит из ее глаз. – Сейчас, во время разговоров о том, как в тебя будут стрелять, – обратился он к ней, – ты… ты оставалась совершенно спокойной… Ты перебросила свой гнев на меня?
– Нет, – ответила Пламтри. – Меня никто не оскорблял, и я не злилась. Так что ты выступил лично отсебя. Но знаешь, должна сказать, что твой стиль мне понравился.
– Что ж, приятно слышать. Но ведь человек способен перебрасывать и нечто другое – любой человек. Я имею в виду, что ведь можно передать и скорбь по умершим любимым, если человек пожелает отречься от всего, что с ними было связано, вместе со всеми воспоминаниями и чувствами, которые испытывал к ним… которые, пожалуй, уже не имеют для него практической ценности; это просто нечто такое, в голове, с чем уже ничего нельзя сделать, вроде чертовски дорогой коллекции восьмиканальных магнитных записей, когда аппаратуры для их проигрывания уже не осталось.
– Да, – полушепотом отозвалась Пламтри, – они только расстраивают. Остается лишь стирать пыль со старых бобин, насвистывать по памяти мелодии и пытаться вспомнить звучание оркестров и голоса певцов.
Пит зажмурился на мгновение и тряхнул головой.
– Все это, конечно, очень тонко и чертовски трогательно, но, знаете ли, уже почти полночь, и…
– Дай парню сказать, – перебил его Мавранос.
– Можно отречься от мертвецов, – продолжал Кокрен, – но непросто оставить вместо них пустоту: я полагаю, это… нарушает закон сохранения горя, верно? Бог хочет, чтобы ты передал все это ему. – Он улыбнулся, но не осмелился посмотреть ни на кого, кроме мертвого тела Паука Джо. – И это дар, который бог принимает… и взамен «от горькой скорби дух избавляет».
– Еврипид? – осведомился Мавранос.
– Так говорит портной, – с лихорадочной веселостью вставила Пламтри, – когда приносишь ему рваные штаны, и ты ему отвечаешь: «Эвмениды!»
– Ужасно смешно, – терпеливо сказал Мавранос. – Но Еврипид написал пьесу, в которой разбирается как раз то, о чем говорит мистер Кокрен. – Он взглянул на Анжелику: – Еще одна пьеса с двойным дном вроде твоих «Троила и Крессиды».
Кокрен вздохнул, содрогнувшись всей глубиной легких.
– Это, наверно, «Les Bacchants», да? – «Пусть на меня падает и этот насквозь промокший потолок, – подумал он. – Все остальное уже свалилось».
– Полагаю, что да, – ответил Мавранос. – Так будет по-французски? По-нашему ее называют «Вакханки», и в ней рассказывается об одном парне по имени Пенфей – он был царем Фив – и его мамаше Агаве, которая отрезала ему голову и пронесла ее по городу.
– Агава – это кактус, из которого делают текилу, – встряла Пламтри. – После нее частенько казалось, что голову отрезали мне.
– Я не читал пьесу, – сказал Кокрен Мавраносу. Он зевнул так, что хрустнули челюсти, и вытер слезы, выступившие в уголках глаз. – Но так уж получилось, что теща с тестем прочли мне несколько отрывков в ту неделю, что я провел во Франции.
