Вдоль противоположного тротуара плотно, бампер к бамперу, сверкая на ярком зимнем солнце хромированными частями, выстроились пустые автомобили; у каждого крыша была продавлена, лобовые стекла побелели от множества трещин, боковых окон частенько просто не было. Позади растянувшихся на целый квартал глыб «Бронко», «Джета» и «Эльдорадо», за пустырем, уже бурым от пожухлой травы, стоял покосившийся большой жилой дом, из-под обвалившихся навесов которого как раз и вытащили все эти машины, – его наружные стены обрушились, открыв содержимое комнат и двери, и, опустив стекло водительской двери, Мавранос сразу почувствовал, что ветер несет слабый клубничный запах помойки.
Мавранос вышел из машины, распахнул заднюю дверь, чтобы помочь выбраться Скотту, и с тревогой заметил, что у того на рубашке проступило свежее кровавое пятно от незаживающей раны в боку. Хоть он и опасался, что их может задержать полиция, приняв за мародеров, Скотт настоял на том, чтобы пройтись по пустой улице и осмотреть разрушения.
Они забрались внутрь и пролезли по осыпавшейся квартире, пробираясь через обрушившихся на диваны и кровати обломки гипсокартонных листов, потолочных балок и алюминиевых оконных рам, ступая по неровным пружинящим полам и глядя на полоски, обозначавшие количество убитых, которые нанесли из аэрозольных баллончиков краски работавшие здесь спасатели.
Когда же они выбрались обратно на открытое место, Скотт уселся на корпус свалившегося кондиционера. Из какого-то открытого окна гулко разносился по улице резкий крикливый рэп.
– Мои земли в упадке, – сказал Крейн. – Они разорены.
– Подрыты снизу, – бесстрастно добавил Мавранос. Он был согласен с Дин, которая считала возрождение филлоксеровой заразы на севере калифорнийского винодельческого региона дурным знаком для царствования Скотта, известием о неудовлетворенности «с шестифутовой глубины».
Скотт, прищурившись, рассматривал противоположную сторону улицы.
– Сижу здесь на разбитом кондиционере, оплакиваю короля, которого уничтожил мой папаша, и эта музыка размазывает меня по мостовой. – Он прикоснулся обнаженным запястьем к разодранному металлу ящика. – Так чего же я не делаю? Всего пять недель тому назад в Лас-Вегасе было снесено старое здание «Фламинго» – замка, где царствовал отец, пока я не убил его. Разве это не было победой? Лас-Вегас теперь превращается в место для семейных людей, для детей. У нас с Дианой четверо детей, а в Лейкадии мы собираем по три урожая в год.
– Почему ты никогда не подрезаешь виноградные лозы зимой?
– Они в этом ненуждаются. – Он посмотрел на Мавраноса и уныло улыбнулся сквозь всклокоченную бороду. – Да, знаешь ли, ненуждаются. Хотя причина не в этом… Я подрезал их в первую зиму после Лас-Вегаса, но потом… потом видел сны об этом. В тех снах лозы истекали кровью на местах срезов, и еще мне снился Оззи, обратившийся в прах от прикосновения Смерти, развеянный по пустыне.
Мавранос лишь кивал и думал о том, что зря не захватил из машины хоть одну банку пива. Скотт и Диана не состояли в родстве, но их обоих неофициально усыновил один и тот же человек, игрок в покер из старой еще гвардии по имени Оливер Крейн, но в мире покера его знали как Оззи Смита. Он пропал в пустыне близ Лас-Вегаса в ту тревожную Святую неделю 1990 года, и Скотт частенько напоминал, что старик погиб, спасая его, Скотта, от губительного воздействия Диониса и Смерти, воплотившихся в физическом образе Сьюзен, его умершей жены.
– Пого, а что, если тебе положено видеться со Смертью в твоих снах? – сказал Мавранос. – Это ведь один из Старших арканов Таро, и мне, знаешь ли, сдается, что ты в них попросту пляшешь вместе со всей толпой.
– Я очеловечиваю их, – сказал Скотт. – Идеальный король-рыбак не обошелся бы просто раной в боку, у него не хватало бы левой руки, или ноги, или глаза, как у того ориши, которого santeria называют Осейном: его вторая половина – это сама земля. Я вбираю архетипы в себя, и они перестают быть просто неуправляемыми внешними воздействиями, такими как дождь или огонь, и становятся, пусть и в малой мере, союзниками – семьей, кровными родственниками.
– Бедняжка Смерть у тебя получается чем-то вроде злой колдуньи из «Спящей красавицы», – заметил Мавранос. – Озверела от злости, потому что только ее не позвали на крестины.
– Арки, ты ведь небыл там… Смерть не… Она не воплощает в себе черты, проявляющиеся в людях, как во всех остальных арканах, поэтому с ней просто не может быть связей. Не на чем им возникнуть. У нее нет лица – и я не могу просто произвольно назначить ей лицо, скажем, бедной Сьюзен, потому что это была только ближайшая смерть, связанная лично со мной и отразившаяся на мне; кто-нибудь другой видел бы какое-то иное лицо из своего прошлого. – Он слабо кашлянул и покачал головой. – Во дворце архетипов Таро Смерть – просто черная дыра в полу.
Мавранос набрал полную грудь воздуха – и подумал о том, удастся ли заставить себя сказать то, что, как он думал, следует сказать обязательно, потому что Скотт Крейн был его ближайшим другом, а Мавранос был крестным первого ребенка Скотта и Дианы… Смог и сказал:
– Сдается мне, что есть у тебя… одно лицо, которое ты мог бы присобачить Смерти.
Крейн неподвижно сидел на кондиционере, смотрел на жухлую траву, молчал, и Мавранос подумал, услышал ли он вообще эти слова. Но потом Крейн пошевелился и снова кашлянул.
– Ты имеешь в виду того толстяка из пустыни, – мягко, утвердительным тоном, сказал он. – Телохранитель моего отца, его бесстрастный наемный убийца. И я убил его совершенно хладнокровно – первый раз выстрелил для самозащиты, чтобы спасти не только себя, но и тебя, но он все еще оставался жив. Следующие пять выстрелов, когда он уже лежал в промоине у дороги, я сделал для гарантии, что он не оклемается в больнице и не вернется к прежнему.
Мавранос кивнул, хотя Крейн смотрел в другую сторону и не видел его движения. Толстяк в свое время стал локализованным воплощением одного из старейших, возможно, дочеловеческих архетипов, холодной фигурой почти ньютоновского воздаяния, которая спонтанно возникала в песенных легендах, распространенных среди обитателей пустыни, встречающихся в пустыне же, в песнях кантри, в фольклоре сумасшедших домов, и даже появилась в виде повторяющегося тучного силуэта в некоторых итерационных математических уравнениях на плоскости комплексных чисел. Мать Дианы была воплощением богини Луны, и толстяк убил ее возле «Сэндс-отеля» в Лас-Вегасе – «выстрелил луне в лицо» – в 1960 году, почти сразу после того, как Диана появилась на свет. Мавранос не пожалел, когда Крейн убил толстяка, но это убийство, несомненно, стало для Крейна рекомендательным письмом, документом о его связи с царством смерти.
– Нет, – сказал Крейн после очередной паузы, – этого не следует делать. В этом нет необходимости.
Мавранос подумал, что можно бы напомнить о филлоксере, о том, что у многих видов тропических рыб внезапно перестали рождаться на свет разнополые особи, о быстром снижении фертильности спермы у современных мужчин, даже о постепенном, но неуклонном провале бульвара Голливуд в катакомбы, которые выкопали когда-то для запланированного метро, но тут по увядшей траве туда, где сидел на разбитом кондиционере бородатый король, явились не очень опрятного вида мужчина и женщина средних лет и двое ребятишек с растерянными глазами и нерешительно спросили Скотта, наладится ли еще жизнь. Они сказали, что сейчас обитают в машине, устроив на окнах занавески, и гадают, не придется ли им обосноваться в этом жилище навсегда, даже после того, как дома восстановят.
