Несколькими часами ранее, в комнате на верхнем этаже волшебного пансиона, возникшего на углу Стоктон и Вашингтон-стрит, Кути обеими трясущимися руками стискивал бутылку вина «Кусачий пес» – и беспомощно гадал, как же ему устоять и не выпить вино прямо там. Он был уверен, что женщина, лежавшая теперь мертвой на кровати, говорила правду: что бутылка содержит настоящую безнаказанность, что, выпив ее, он просто утратит – утратит даже след – грандиозного греха, из-за которого каждый собственный вздох казался ему бесстыдным деянием отвратительного самозванца. Кути в отчаянии думал, что, если его приемные родители еще живы (особенно если они живы!), он должен выпить это вино: если они каким-то образом избежали гибели, то он просто не мог допустить и мысли о том, чтобы вернуться к ним с отметиной убийства на душе. Анжелика сразу же разглядит ее на его лице, как не могла бы не заметить татуировку.
Но он знал, что, если выпьет этого вина, забудет и о них тоже. Вино добросовестно заберет не только все его грехи, но и всех и все, что он любит, – и, поскольку он выпьет его украдкой, без должного разрешения, вино, несомненно, никогда не вернет ему ни крошки отнятого. Вино предлагало нечто вроде зрелости (вернее, отказ от всей его юности), выпив его, он стал бы мужчиной, но при этом вино полностью подчинило бы его себе.
После этих раздумий, которые на деле заняли лишь несколько секунд, он поднял бутылку над головой и швырнул ее в холодный камин. Она без малейшего звука растворилась в темноте, и Кути подумал, что дом впитал ее в себя, не выразив ни неодобрения, ни обиды. Лишь после этого он полностью – и не без страха – осознал, что предпочел остаться Кути Хуми Салливаном – раненым приемным сыном Пита и Анжелики Салливан, четырнадцатилетним подростком, совершившим убийство не далее как сегодня утром.
Это осознание громоздилось в его мозгу, как валун посреди гостиной, и его мыслям необходимо было как-то переползти через него и лишь потом двигаться куда-то еще.
Он отнес свою новую и почти невыносимую личность вниз, где чернокожая старушка приготовила ему еду другого рода, нежели пряная оленина, которая уже превратилась в уголья в жаровне наверху. Мамаша Плезант поставила перед ним на кухонном столе сочного горячего лосося, прямо с хвостом и головой с запавшими глазами; он жадно терзал рыбину вилкой и совал большие куски в рот, и хотя эта еда не притупляла воспоминаний, она оживляла его, заставляла чувствовать себя невероятно отдохнувшим и сильным.
А еще во время еды он узнал немало нового.
Мамаша Плезант с явной симпатией рассказала ему свою собственную историю – и в этом невозможном доме, в этот день крушения надежд Кути обнаружил, что у него не осталось способностей к неверию.
Она рассказала, что родилась рабыней в Атланте зимой 1815 года и ее мать была королевой вуду из Санто-Доминго. Когда Мэри-Эллен исполнилось десять, ее продали купцу, который поселил ее в новоорлеанский монастырь урсулинок, чтобы монахини воспитали ее, – но католический монастырь не сочетался с планом, который бог выстроил для нее. Купец вскоре умер, и ее определили в служанки к женщине, владевшей текстильной и посудной лавкой далеко на севере, в Новой Англии, на острове Нантакет.
В те дни в Новой Англии появился новый сорт винограда, практически тайно ввезенный на трансатлантических шхунах и выращивавшийся в американских оранжереях. Великие старинные европейские виноградники в Лангедоке и на юге Франции уже начали гибнуть от какой-то ужасной болезни, но в Америке новый заморский сорт процветал прямо-таки агрессивно. Его называли по-разному – «черным ломбардским», и «черным Святого Петра», но в 1830 году в Линнеевском ботаническом саду на Лонг-Айленде его предварительно окрестили «черным зинфанделем».
На Нантакете с его суровыми зимами юная Мэри-Эллен отказалась от карибского верования вуду, которое переняла от матери, и перенесла свою преданность на более древнего бога – дикого покровителя леса и плюща. Еще подростком она научилась привязывать полоски сосновой коры к подошвам обуви, чтобы маскировать свои следы, когда воровала фрукты с соседних ферм по ночам, и ее поймали лишь однажды, когда она попыталась применить этот трюк, чтобы украсть орешки экзотического бразильского арахиса.
Хозяйка научила служанку делать и разливать новое вино, а когда Мэри-Эллен сравнялось двадцать четыре (она все еще оставалась девственницей), в магазине случился пожар, и он сгорел, и хозяйка умерла от потрясения (или, возможно, страха), слишком пристально всматриваясь в высокие, привольно пляшущие языки пламени. Мэри-Эллен унаследовала сотни бутылок, которые, вопреки всякой вероятности, не пострадали.
Новый сорт вина именовался также pagadebiti, что по-итальянски означает «плательщик долга», и Мэри-Эллен понимала, что в нем к ней пришел бог и что он щедро возложил на нее обязанность выпить это вино и стать его американской Ариадной, спасенной им от одинокого прозябания на мрачном острове. Она знала, что этим богом был Дионис и что он предлагал взять на себя все ее долги, прошлые и будущие, в обмен на ее персональную волю.
Но ее воля взяла верх – она продала вино за постыдную цену местному импортеру, которому требовалось забыть множество преступлений, совершенных за долгую жизнь.
В том же 1840 году в Америку иммигрировал венгр по имени Агостон Харасти, который в 1848 году в Сан-Диего принял тайный титул короля американского Запада – первым из королей Нового Света, но Мэри-Эллен сочла себя негодной в его королевы, и поэтому его царствованию предстояло оказаться шатким и неудачливым.
Чтобы спрятаться надежнее, она прошла официальный обряд крещения в католичество, а потом вышла замуж за хозяина табачной плантации в Чарльз-тауне, штат Вирджиния. Она отравила его мышьяком и вскоре после этого вышла замуж за надсмотрщика плантации, чтобы освященным образом заполучить фамилию этого случайно подвернувшегося человека: Плейссанс, которая произошла от французского plaisant – шут, шутник. Это имя фактически само по себе являлось пестрой маской.
Со своим вторым мужем она вернулась в Новый Орлеан. Выдававшая себя за католичку, Мэри-Эллен в эти дни мало походила на девочку, бегавшую когда-то по залам монастыря урсулинок в муслиновом платье и сандалиях, подвязанных лентами, – она взялась за кровавую практику настоящего вуду, под опекой небезызвестной Мари Лаво, которая пристроила Мэри-Эллен на высокооплачиваемую должность поварихи в имении плантатора в близлежащем Байу-Сент-Джон.
Мэри-Эллен была искренней и пылкой поборницей аболиционизма и использовала свое привилегированное положение для налаживания контактов с рабами-неграми по всем окрестностям Нового Орлеана; ей удалось посредством «подземной железной дороги»
[16] вытащить на свободу такое их множество, что власти начали разыскивать светловолосую негритянку, которая, похоже, всегда каким-то образом принимала участие в побегах, – и эту женщину, крадущую рабов, весьма точно описали как высокую и худую, с глазами разного цвета.
