«ПУСТИТЕ ДЕТЕЙ ПРИХОДИТЬ КО МНЕ»
– Пустите детей… – испуганным голосом прочитала вслух Пламтри. – Сид, кого мы будем хоронить?
– Мою умершую жену, – поспешно ответил он, сообразив, что она подумала о Дженис. – Хотя не столько хоронить, сколько отрекаться. Предавать богу. – Он помахал бутылкой старинного вина, и у него мелькнула идиотская мысль, не взбалтывает ли он чувства там. – Мне предстоит выпить немного pagadebiti, чтобы призвать Диониса.
Ее хватка чуть-чуть – самую малость – ослабилась.
– О, Сид, не надо… Твоя жена… Я сделаю. Выпью это вино.
– Ты… – начал он и остановился. «Ты, скорее всего, потеряешь Валори, – подумал он, – а она может нам понадобиться». – Тебе это вовсе ни к чему. Я вполне могу это сделать: она мертва, и ее призрак исчез, и, помимо всего прочего, моя жена была замужем скорее за богом, нежели за мной, даже когда была жива. – Лишь после того, как он начал говорить, он решил сказать ей об этом, и теперь слегка удивился тому, как трудно оказалось произнести эти слова.
Коди осклабилась в печальной усмешке и кивнула.
– А нам может понадобиться она.
Кокрен понял, что она имела в виду Валори, и задумался, читает ли она его мысли или попросту изучила его настолько хорошо, что может их угадывать.
– Мы с женой купили пару участков, – сказал Кокрен, слегка повысив голос, чтобы Пит и Анжелика тоже слышали его, – где-то здесь, повыше, за этой дорожкой. Это и должно быть тем местом, где я его выпью.
На газоне слева стояли, отстраняясь друг от друга, каменные ангелы и коринфские колонны на пьедесталах над собранными в шеренги вертикальными черными мраморными плитами с золотыми китайскими иероглифами и цветными фотопортретами, а газоны, уходящие вправо, были усеяны рядами плоских надгробий, похожих, подумалось Кокрену, на клавиши огромной зеленой клавиатуры. Тяжесть серого протекающего неба, казалось, уравновешивалась отважными желтыми и красными пятнами цветочных букетов вокруг многих надгробий, а в детской секции, оставшейся позади, на мокром травяном ковре возбужденно блестели, как праздничные конфетти, надутые гелием серебряные шары и яркие вертушки.
Они перешагнули через бордюр, подле которого, будто особенно скромные могилки, пестрели бетонные крышки кранов поливочного водопровода, и побрели по траве.
Изрядно поднявшись, они наткнулись на изуродованный участок. Справа трава была содрана, и обнажилось широкое поле с лужами и буграми глины, среди которых торчали покосившиеся каменные знаки; жестяная вывеска на столбе сообщала, что территория переоборудуется для установки новой спринклерной системы и будет рекультивирована, и предупреждала прохожих: «ГАЗОНЫ В ВУДЛОНЕ ПОЛИВАЮТСЯ НЕПРИГОДНОЙ ДЛЯ ПИТЬЯ АРТЕЗИАНСКОЙ ВОДОЙ». А слева, поодаль от дорожки, посреди усеянной мраморными кубиками лужайки, лежал кроной от прохожих гигантский дуб, упавший, вероятно, во время штормов, обрушившихся на побережье Калифорнии в Новый год; там, где из земли вырвался комель дерева, монументом, превосходившим своей грандиозностью все остальные кладбищенские памятники, вздымалась черная стена облепленных землей спутанных корней, тянувшихся к нависшему небу и дерзко норовящих царапнуть его куда выше, чем мог бы достать человек. Когда же Кокрен и Пламтри, держась за руки, обогнули упавшего гиганта, перед ними открылся густой ковер из свежей зеленой травы, все еще хранившей свежесть на некогда горизонтальной поверхности, вопреки грудам апельсиновых опилок и вертикальным распилам, рассекавшим ствол в нескольких местах, – свидетельствовавших о напряженных попытках избавиться от поверженного великана.
На траве из листов потемневшей от воды фанеры была выложена дорожка для тачек к свежевырытой могиле; земля, наваленная кучей рядом с ямой, была того же оранжевого цвета, что и опилки. На мгновение Кокрен подумал, что могилу выкопали на одном из тех участков, которые купили они с Ниной, и содрогнулся при мысли о том, что ему придется встать у кромки срезанного дерна и заглянуть вниз, но, прикинув расположение двух ближайших пальм, он понял, что его участки находятся по ту сторону разверстой могилы.
– Сюда, – сказал он и шагнул на фанеру. Пламтри держалась рядом с ним, а за спиной были слышны шаги Пита и Анжелики.
Призрак Нины исчез две недели назад, претерпев экзорцизм над кофейной чашкой, полной простой водопроводной воды, в его кухне. Сегодня он намеревался избавиться от всего, что могло оставаться от его любви к ней – от его обладания ею.
«Я поймал тебя на руки в винном погребе, – недоуменно рассуждал он, ощущая холодную воду, текущую по его разгоряченному лицу, – а теперь собираюсь выпустить тебя из своего сердца возле открытой могилы, хлебнув ради этого вина. Получается, я всего лишь прервал твое падение – так? Растянул его на четыре с чем-то года».
«И, – продолжал он, – зародил в тебе спутника в эту дорогу. Была ли эта смерть предусмотрена твоим планом, планом бога? Как я смогу отдать богу кого-то, с кем мне даже не было позволено познакомиться?»
Возможно, по его лицу текли, смешиваясь с дождевыми каплями, слезы, но он не знал этого или просто не замечал.
– Ну, вот и пришли! – с ненужной резкостью бросил он, обогнув трейлер с лебедкой, на котором покоилась большая прямоугольная бетонная рама для намогильного цветника. Конечно, тут не было никаких отметок, указывавших, какие именно участки газона приготовлены для него, поэтому он просто остановился на траве, повернувшись спиной к открытой могиле, и, держа бутылку под мышкой, вынул из кармана связку ключей Мавраноса и откинул штопор на ноже.
Дождь барабанил по его непокрытой голове и стекал с растопыренных локтей, а он вворачивал штопор прямо сквозь хрупкую свинцовую фольгу старинной бутылки, и когда тот плотно вошел в пробку, Кокрен остановился и посмотрел на Пламтри.
– Я больше не хочу любить ее, – чуть слышно сказал он, – а полюбить ребенка мне и вовсе не было позволено.
Пламтри, возможно, не расслышала его слов сквозь плеск дождя, но, как бы там ни было, кивнула.
Он потянул красную пластмассовую рукоятку ножа, и пробка, несмотря на свою древность, сразу выскочила, даже не раскрошившись.
И тут же ветер замер, и последние дождинки прошуршали по траве, и даже капли воды, сбегавшие с ветвей кипариса, казалось, на лишнее мгновение вцепились в мокрые листья, чтобы не упасть и не нарушить тишину. В этой внезапно обрушившейся всеобъемлющей тишине Кокрену даже захотелось постучать рукоятью ножа по бутылке, чтобы удостовериться, что его уши сохранили слух, но он и так знал, что не оглох, да и не осмелился бы он нарушить священную неподвижность воздуха.
Он поднес бутылку к губам, запрокинул голову и набрал в рот pagadebiti.
В первый миг ему показалось, что он хлебнул чистой прохладной воды, настолько сбалансированными оказались танины и кислоты, и фруктовые тона были такими тонкими, что их нельзя было отличить от внешних запахов травы и свежевскопанной земли. Потом он проглотил вино, и оно – как органная нота, поднимающаяся из полной тишины, которая начинается как дозвуковая вибрация, слишком низкая, чтобы воспринять ее, и беспощадно разрастается в хор медных, в котором, кажется, принимает участие сама земля, вышибая слезы из глаз слушателя и заставляя вставать дыбом волосы на руках, – ударило ему в голову волной весеннего раскрытия почек на растущих виноградных лозах, душераздирающим истреблением осенней порой спелых гроздьев в давильне, горячим бурливым брожением в дубовых бочках, в ходе которого душа бога просыпается в горниле, наполненном фруктозой, яблочной кислотой и поднимающимися дрожжами. И Кокрен как будто смог увидеть, стоя на высоком мысу, след бесконечно повторяющихся смертей и воскресений бога, проходящий через ставшие жертвами предательства виноградники долин Жиронды и Луары, через священный Фалерн, что на склонах дремлющего Везувия, и террасные виноградники Небешеха, и за Белую стену Мемфиса на Ниле, на восток через Аравию, Мидию, Фригию и Лидию, и террасные храмовые виноградники на зиккуратах вавилонян и шумеров, смутно, вплоть до первобытных лоз vitis vinifera sylvestris утраченной Нисы, в горах над Ниневией у истока Тигра.
