– Где он живет?
– В Сенегале.
– Н-да, не ближний свет… Ну, все равно: сообщи ему. И попроси приехать.
– ОК.
Она призадумалась, потом набрала побольше воздуха в грудь и скомандовала:
– Разбейся в лепешку!
– Что?
– Я говорю: разбейся в лепешку, но сделай так, чтоб он добрался сюда. Припугни его. Напиши, что твоя мать находится в ужасном состоянии!
– Но она и вправду в ужасном состоянии!
Мадам Симона сощурилась и пристально взглянула на меня:
– А ты совсем не дурак, как я посмотрю.
– Вы иногда обращаетесь со мной как с двенадцатилетним ребенком. Мне и вправду двенадцать, но я уже не ребенок, запомните это.
– Уже запомнила. Я и сама в двенадцать лет твердо знала, чего хочу.
– Вот как!
– Да! И хотела я только одного – носить юбочку из красной шотландки. Вот так-то. Что тут скажешь… В твоем возрасте человек уже соображает как взрослый.
Вернувшись домой, я написал длинное письмо дядюшке Бамбе, которого Мама всегда хвалила за мужество.
Списывая на конверт адрес со старых посланий дядюшки – «33, улица ИФ-26, Оранжевая вилла с бугенвиллеями, напротив торговца хлопковыми тканями, Дакар, Сенегал», я боролся с ощущением, что бросаю в безбрежный океан письмо в бутылке, которой никогда не суждено доплыть до порта.
Однако, к великому моему изумлению, через шесть дней дядюшка Бамба позвонил. Веселым голосом, никак не соответствовавшим ситуации, он поприветствовал меня, завел разговор, то и дело разражаясь смехом, и наконец протрубил, что все это очень кстати, он как раз собирался в Париж по делам: «Бизнес, бизнес!»
И вот неделю спустя я познакомился с дядюшкой Бамбой.
Когда он появился в кафе «На работе» – стройный, шикарный, в темно-синем клетчатом костюме, при галстуке, в перчатках и соломенной шляпе борсалино, я даже не сразу понял, кто это, решив, что к нам пожаловал клиент, работающий в каких-нибудь продвинутых массмедиа. Увидев Маму, он воскликнул: «Фату!» – и раскрыл ей объятия.
Мама посмотрела на него как на пустое место.
– Фату, дорогая моя!
Но она отвернулась и продолжила уборку.
– Фату, это же я, Бамба!
Его лицо прорезала широчайшая белоснежная улыбка, он никак не мог понять причину такого холодного приема. Подойдя к Маме, он отвесил ей шутливый поклон и попытался привлечь ее внимание. Но, на его беду, в этот момент она была занята подсчетом арахиса в блюдцах, иными словами, все остальное для нее не существовало.
Дядюшка круто повернулся ко мне:
– Феликс?
– Да, дядя.
Он с восторгом подкинул меня вверх и крепко обнял. Не привыкший к ласкам со стороны мужчин, я с удивлением обнаружил, что его теплое тело благоухает ванилью.
– Не думал я, что она больна до такой степени, – шепнул он, опустив меня на пол.
– Да, вот так…
– Но я вижу, она все-таки работает?
– Ей помогает мадам Симона, иначе была бы полная катастрофа.
И верно: вот уже неделя, как мадам Симона, потрясенная превращением Мамы в сомнамбулу, перестала разгуливать в поисках клиентов в Булонском лесу; теперь она сидела в кафе, принимала заказы, подавала напитки, получала плату и развлекала посетителей беседой, пока Мама бесстрастно смахивала пыль, протирала мебель, мыла пол и даже тротуар перед заведением.
Дядюшка Бамба внимательно посмотрел на мадам Симону, снял шляпу, поклонился и поцеловал ей руку.
– Спасибо вам, дорогая мадам Симона! Большое спасибо от нашей семьи!
Потрясенная такой галантностью, мадам Симона пробормотала:
– О, не стоит, не стоит, это вполне естественно.
– Нет, стоит! Это говорит о вашем добром сердце. Вы – королева во всем, вы обладаете свойством соединять красоту ума с красотой тела и дарите ее всем нам. И мы ответим вам за это вечной благодарностью, мадам Симона! Не правда ли, Феликс?
Мадам Симона, которую, вообще-то, трудно было смутить, на сей раз совсем опешила.
А дядюшка Бамба обратился ко мне:
– Куда мне поставить свой багаж?
И он указал на четыре огромных чемодана, сваленных на тротуаре. Заметив мое изумление, он объяснил:
– Да-да, пришлось мне ехать налегке. С каждым годом я стараюсь брать с собой все меньше и меньше вещей.
– Но у нас очень тесно.
– Не беспокойся, Феликс, мы сейчас все устроим.
И верно: не прошло и часа, как он разложил свою одежду, головные уборы и обувь в моей комнатке, а чемоданы отнес в подвал. Затем указал на диванчик в гостиной, объявил, что будет спать на нем (да и где же еще было ему ночевать, разве что на циновке), и переоделся в костюм канареечного цвета, продолжая громко радоваться, что ему предстоит здесь жить.
В конце дня, пока Мама в энный раз драила туалет с помощью жавелевой воды, я познакомил его с завсегдатаями кафе. Они описали ему Мамино состояние, объяснили причину ее депрессии. Каждый из них рискнул прокомментировать эту историю:
– Общество множит и множит законы, чтобы политики могли убеждать простых граждан, как они заботятся о народе. В результате они ограничивают наши свободы и создают безвыходные ситуации – например, такую, в какую попала наша бедняжка Фату. Ужасная ситуация… ужасная…
– Кафкианская, – пискнул Робер Ларусс, уже добравшийся до буквы «К».
– Вот именно что кафеанская! – подхватил господин Софронидес, непременно желавший оставить за собой последнее слово.
Дядюшка Бамба всех выслушал, всех очаровал, рассыпался в любезностях перед мадемуазель Тран, господином Софронидесом и Робером Ларуссом, но главным образом уделял внимание мадам Симоне: не спуская с нее сияющих, как бриллианты, глаз, он расточал ей похвалы, целовал руки и всячески выражал свое восхищение ее достоинствами. Эти бурные комплименты смущали мадам Симону: дядюшка Бамба явно не замечал ее двойной сущности и флиртовал с ней как с женщиной. Вечером, когда все уже расходились, Бамба подошел к ней и спросил со своей лучезарной улыбкой:
– Мадам Симона, а как поживает месье Симон?
Та изумленно воззрилась на него:
– Месье Симон?
Она решила, что этим издевательским вопросом он дает ей понять, что разгадал ее тайну, и грозно нахмурилась. А дядюшка Бамба продолжал ворковать:
– Ну да, месье Симон, господин, которому выпало счастье разделять свои дни… и свои ночи… с вами, мадам. Ах, если бы вы знали, как я завидую ему, как завидую! Вот счастливец!
Успокоенная мадам Симона залилась багровым румянцем, потупилась, не смея взглянуть на нас, и пробормотала:
