– Я позвоню главному констеблю
[20]! – пригрозил граф.
– Как вам будет угодно, – кивнул Браунли. – Я и сам с ним поговорю. – Он наконец водрузил шляпу на голову, кивнул всем собравшимся и попросил Роббинса оказать ему любезность – проводить до выхода, – чем дворецкий охотно воспользовался, чтобы сбежать подальше от графа, багрового от ярости.
Едва они ушли, Крысоморд набросился на Мэри:
– Убирайся прочь! Иди работай. Я поговорю с твоим хозяином!
Мэри подхватила юбки, а через секунду ее и след простыл.
– А ты, Трип? Ты смеешь называть себя доктором? – бушевал граф. – Да ты шарлатан распоследний! Коновал! Сопляк! Олух царя небесного! Я сделаю так, чтобы ты больше никогда в жизни не получил работу в этих краях. Тупица! Дубина неотесанная! Теперь вся эта толпа останется в моем замке, тут будут рыскать полицейские, а у нас еще чертова свадьба на носу!
Бертрам громко кашлянул, привлекая к себе внимание.
– Мне так жаль, ваше сиятельство, что смерть моей матушки причинила вам столько неудобств, – произнес он ледяным тоном. – Можете не сомневаться, я так же, как и вы, не желаю оставлять ее в этом Замке, а равно отдавать полиции, и при первой же возможности перевезу в фамильную часовню. При этом я не намерен стоять в стороне и сделаю все, чтобы ее убийца не ушел от правосудия, даже если это помешает предстоящим свадебным увеселениям. Надеюсь, по зрелом размышлении вы согласитесь, что я прав.
С этими словами Бертрам развернулся к графу спиной и предложил мне руку, а я была безмерно счастлива сбежать вместе с ним.
Глава 22. По ком не звонил колокол
Бертрам шагал вперед стремительно и не останавливался, пока мы не оказались на террасе. Оттуда я деликатно увлекла его на западный склон. Сияние заходящего солнца окрасило облака у нас над головой в розовый цвет; в саду упоительно пахло сиренью. Густо поросшие травами лужайки убегали к западу; где-то в отдалении мелодично журчал фонтан. При других обстоятельствах этот вечер можно было бы назвать чудесным и даже романтическим, но я чувствовала, что Бертрам дрожит от злости.
– Мне так жаль… – начала я.
Он резко остановился и повернулся ко мне лицом:
– Это я должен перед тобой извиниться, Эфимия. Нельзя было ставить под сомнение твои слова об убийстве.
– Вы были потрясены смертью матери и отреагировали вполне естественным образом.
Бертрам свернул к скамейке под плакучей ивой и жестом предложил мне сесть рядом с собой. Отсюда не видно было Замка, и мне показалось, что он выбрал это место нарочно. Мое сердце, всегда надежное и верное, теперь вдруг ускорило биение.
– Мне неприятно думать, что кто-то мог настолько невзлюбить мою мать, чтобы пойти на преступление, – сказал Бертрам.
– Нет, конечно, это невозможно, – вежливо отозвалась я.
– Эфимия, перестань меня перебивать, – отрезал он в своей привычной манере.
Это напомнило мне старые добрые времена, и я даже невольно улыбнулась. Бертрам тоже усмехнулся:
– Знаешь, с тобой было гораздо проще общаться, когда ты была экономкой. Не то чтобы ты сама тогда казалась простой, но теперь-то ты принцесса…
– Я по-прежнему Эфимия Сент-Джон.
– Не уверен, – пробормотал Бертрам. Он посмотрел на меня оценивающе – совсем не так, как смотрел Ричард Стэплфорд, а как человек, пытающийся разглядеть старого друга в новом обличье. – Ты играешь роль леди так, будто ею родилась. Кто твои родители? Ты никогда о них не рассказывала.
– Мой отец был викарием, сельским священником. А у матери… – я помедлила, подбирая нужные слова, – обширный круг знакомств. Ей хотелось, чтобы я научилась вести себя, как истинная леди, хотя нам это вовсе не по чину. И она давала мне уроки.
– Она проделала чертовски хорошую работу, – искренне похвалил Бертрам. – Не будь мы знакомы, у меня бы и сомнений не возникло, что ты действительно августейшая подруга Риченды. Однако теперь, боюсь, обман раскроется.
– Надеюсь, что нет, – сказала я. – Иначе это будет иметь катастрофические последствия не только для меня, но и для Риченды с ее свадьбой. Остается уповать на то, что я сумею раскрыть это убийство до того, как полиция начнет задавать опасные вопросы.
Бертрам вдруг начал смеяться – сперва это было всего лишь хихиканье, а через несколько секунд он уже хохотал в голос, откинув голову назад и всецело отдавшись веселью. Я забеспокоилась – думала, у него приключилась истерика, – и даже набралась смелости дать ему пощечину, чтобы привести в чувство, но Бертрам перестал хохотать так же внезапно, как начал, и вытер слезы, выступившие от смеха.
– Эфимия, тебе кто-нибудь говорил, что ты такая одна на миллион? Нет, на миллиард!
– Полагаю, я немного не вписываюсь в рамки того, что принято называть нормой, – скромно сказала я.
Бертрам взял меня за руку:
– О нет, не надо, а то я опять не сдержусь! Лучше поделись своим планом дальнейших действий. Он наверняка у тебя есть.
– Ну, это не то чтобы план… Я все время прокручиваю в голове последние события, и у меня все время что-то не сходится.
– Объясни подробнее, – потребовал он, сосредоточив на мне все свое внимание.
– Что ж… Мэри должна разузнать, кто разносит гостям перед сном какао и как это здесь вообще делается. Кажется, служанка по имени Люси, которая отвечает за наш коридор, слишком застенчивая – настолько, что боится заходить в комнаты и оставляет чашки под дверью.
– А там, в коридоре, кто угодно может подсыпать в них яд, – подхватил Бертрам.
– Вот именно. Нам известно, что ваша мать, Риченда и я разошлись по своим спальням раньше, чем большинство мужчин.
– Ричард и Типтон были заняты ссорой в бильярдной.
– В котором часу это было? – спросила я. – Типтон приходил на наш этаж. Он был пьян, нес полнейшую чушь и предложил Мэри провести с ним его последние холостяцкие ночи.
– Должно быть, он так напился, что потерял здравый смысл, – покачал головой Бертрам. – Риченда при этом присутствовала?
– Я же сказала, что он был пьяным, а не полоумным.
Бертрам криво усмехнулся:
– Тогда, должно быть, он спустился и устроил свару с Ричардом позже. Интересно, почему не пошел сразу в постель?
– Должно быть, случилось что-то непредвиденное, – предположила я. – Что-то заставило Типтона срочно найти Ричарда и пообщаться с ним.
– И что же это могло случиться настолько важное?
– По-моему, будучи нетрезвыми, мужчины могут счесть важными самые нелепые дела, разве нет?
