Для порядка хочу отметить, что я, разумеется, не был там ни до, ни во время, ни после произошедшего с Отто. Я никогда не встречался с ним лично, но после десяти лет плотного взаимодействия с северокорейским обществом, общения с надежными источниками и нескольких собственных проступков, очень напоминающих тот, за который Отто был арестован, я осмелюсь высказать личное квалифицированное мнение. Отто действительно что-то сделал, нечто такое, что настолько грубо нарушило писаные и неписаные северокорейские законы и правила, что соответствующие госструктуры вынуждены были применить строгие меры — прежде всего с целью преподать урок собственному населению. С точки зрения Северной Кореи она потерпела двойной ущерб от этого дела: гражданин ненавистной Америки сумел грубейшим образом осквернить священный символ государственной идеологии, и более того: это была не спланированная акция вражеской агентуры, а обыкновенная пьяная выходка. Одним из важнейших компонентов официальной пропаганды является якобы безграничное уважение и восхищение, которое люди во всем мире питают к Северной Корее и ее Вождям. Поэтому публично обвинить Отто в том, что он сделал на самом деле, было невозможно. Пришлось придумывать какое-то прикрытие. Мне сложно поверить, что признание было выбито из Отто посредством жестоких пыток в темном и грязном застенке. Как уже говорилось, с американцами, как и прочими интернированными «белыми» иностранцами, обращаются сравнительно хорошо, а условия их содержания скорее напоминают норвежские тюрьмы, чем сталинский ГУЛАГ. Самые большие неудобства, с которыми они могут столкнуться, — однообразие, одиночество и скука, но уж никак не насилие, голод и принудительный труд
[169]. Отто, конечно, подвергался давлению и манипуляциям и находился в весьма уязвимом положении, но я думаю, что его побуждали к сотрудничеству не столько кнутом, сколько пряником. Вполне возможно, в лучших традициях «хорошего полицейского» ему обещали мягкий приговор и скорое возвращение домой, если он будет молодцом, сделает что велено и зачитает написанную речь искренне и эмоционально. А потом к нему пришел «плохой полицейский» и прорычал: «Мы оба знаем, что ты сделал на самом деле, и можешь себе представить, какое наказание ждет тебя за это в такой стране, как наша. Толпы народа будут стоять у здания суда и требовать крови, так что мы не можем поручиться за твою безопасность». Разумеется, он старался как мог, учитывая естественную дезориентацию, страх и наверняка оправданное беспокойство о том, как воспримут весь этот спектакль у него на родине. Приговор к 15 годам наверняка стал для него тяжелым ударом, особенно если ему было обещано снисхождение.
Неизвестно, много ли Отто знал о Северной Корее, собираясь отправиться в четырехдневный новогодний тур в Пхеньян, но, скорее всего, примерно столько же, сколько и остальные туристы, прибывающие туда в первый раз, — то есть почти ничего. Скорее всего, он не был знаком с делами других арестованных американцев и почти наверняка не знал о практике вынесения строгих приговоров и освобождения задолго до истечения срока наказания. Поэтому он вполне мог принять приговор всерьез, и мысль о 15 годах рабского труда на северо-корейских каменоломнях испугала его до потери пульса. Я предполагаю, что через несколько дней после оглашения приговора Отто попытался повеситься в своей камере. Если его нашли не сразу, это могло привести к прекращению притока крови в мозг, что, в свою очередь, вызвало необратимые повреждения. В результате среди отвечавших за него чиновников началась паника, сопровождавшаяся перекладыванием ответственности и обвинениями в невыполнении служебных обязанностей (что в Северной Корее является гораздо более тяжким проступком, чем во многих других странах), ссорами по поводу того, кому отвечать за случившееся, и страхом перед внешнеполитическими последствиями. Тем временем Отто отвезли в лучший госпиталь в Пхеньяне, где к нему применили все возможные методы реанимации, подключили к дыхательному аппарату и все такое. Он кое-как остался жив, но так и не пришел в сознание. Это объясняет и то, почему сотрудникам шведского посольства отказывали в посещениях после визита, состоявшегося 2 марта, вскоре после признания. Северокорейские власти просто не знали, что им делать: рассказать все как есть, признав тем самым, что это стало результатом чересчур строгого приговора? Или тянуть время в надежде, что врачи, связанные подпиской о неразглашении, приведут его в порядок? Насколько я знаю северо-корейцев с их фирменным страхом перед принятием решений, коллективной ответственностью, плохой координацией между различными подразделениями и секторами, где каждый стремится спасти свою шкуру, могло пройти достаточно много времени между неудавшейся попыткой самоубийства и тем моментом, когда об этом наконец доложили наверх. Даже если забыть о том, как обращались в северокорейских тюрьмах с другими американцами, и эксперимента ради предположить, что к Отто действительно применялись пытки, трудно увидеть логику в том, чтобы пытать его после того, как он послушно сыграл свою роль и произнес свое признание на глазах у всего мира.
С моей точки зрения, дело Уормбира гротескно, глубоко трагично и совершенно бессмысленно от начала до конца. Оно во многих отношениях может послужить эталонным примером равновесия страха и лжи, когда обе стороны по разным причинам не могут или не хотят сказать правду. Каждая новая ложь возникает в ответ на предшествующую и вызывает следующую. Правда предстает в оттенках грязно-серого, особенно в таком месте, как Северная Корея, где представления всегда однозначны и взаимоисключающи. Было бы смешно, если бы не было так грустно, что Отто — и до, и после своей бессмысленной смерти — был лишь фишкой в большой игре, этаком политическом «Бойцовском клубе», где разрешены все грязные приемы, а единственное правило заключается в отсутствии всяких правил.
Без доверия не может быть и любви, не может быть и самоотверженности
[170].
Ким Чен Ын
★
Дорогой Мистер Вин, между нами что-то всерьез разладилось приблизительно в то же время, когда Отто Уормбир был приговорен к 15 годам исправительных работ и, по всей видимости, попытался повеситься у себя в камере. Наши культуры стремительно двигались к пресловутому равновесию страха, на которое мы прежде не слишком обращали внимание. Что-то изменилось. Ваше пьянство необратимо вышло из-под контроля. Прежде вы были, как я это называю, функциональным алкоголиком. Бесчисленные бутылки соджу, которые мы — по вашим словам — «уничтожали» в дружеской компании, я всегда воспринимал как своего рода самолечение, необходимое человеку вашего неустойчивого темперамента, находящемуся под слабым, но постоянным давлением правил, которые мы все время испытывали на прочность
[171].
