Народ в церкви своеобразный. Женщины (те, что помоложе) густо покрыты тональником, сверху практически полуголые, а снизу обуты в каблуки такой невероятной высоты и такой агрессивной формы, что вполне могли бы спровоцировать футфетишиста Тарантино на создание экзотического боевика, где глаза врагам выставляют хищными шпильками. А пока жертвы – сами женщины. Всю службу зябнут – плечи-то мерзнут! Ноги трясутся от усталости, и их приходится поджимать по очереди, как аисту, – то одну, то другую. Зачем принимать такие муки? Да просто большинство из них не замужем. Старушки, с головы до ног запеленутые в черное, придирчиво оценивают парад невест, громко обмениваясь критическими замечаниями. Мужчины, вне зависимости от возраста, искалечены физическим трудом: почти все они хромы, с больными спинами, беззубыми ртами, глаза их красны от разорванных сосудов. Жениться они не спешат, предоставляют выбор старушкам в черном: своим мамам.
В храме стоит непрерывный гул, как в классе, где учитель-неудачник забил болт на дисциплину: одни здороваются, другие громко обсуждают домашние проблемы, третьи сплетничают.
В общем, все, абсолютно все вкривь и вкось. И среди этого хаоса мечется отец Спиридон.
Я его знаю уже много лет и не перестаю удивляться. Каждая литургия валится у него из рук. Не служба, а цирк с конями. То есть в профессиональном смысле – полное фиаско. Ни благолепия, ни авторитета. Тем не менее Спиридон бодрится. Зная, что сам несовершенен, не делает и никому другому замечаний. Оттопыренное ухо невозмутимо мелькает там и сям с неугасающей энергией. И его скромная сила заряжает тебя тем, за чем ты обычно приходишь в церковь.
В деревне, кстати, его любят.
Отец Панайотис
Вот уже второй месяц я езжу в Пирей на поезде.
Как говорят потерявшие языковые берега русские эмигранты – «беру трено» на 15:30. За все это время поезд пришел по расписанию ровно один раз. В остальных случаях – бесплодное топтание по платформе, нарастающий адреналин, кассир в окошке подбирает вежливые скользкие выражения так ловко, будто он – министр иностранных дел, а я – постороннее государство, притом недружелюбное.
– Скажите, сегодня поезд прибудет без опоздания?
– Э-э, сейчас посмотрю. – Кассир упирается напряженным взглядом в компьютер. Вглядывается долго и пристрастно, как гадалка в стеклянный шар. – Вижу! – оглашает он наконец хорошие новости. – Вижу его! Уже вышел! Сейчас, похоже, проезжает Авлиду.
– Так он вовремя приедет? – не унимаюсь я, искушенная горьким опытом предыдущих гаданий.
– Нельзя сказать! – у кассира обиженная интонация, как будто мое недоверие задевает его лично. Он смотрит мне в лицо и упрекает в метафизической незрелости: – Как вообще можно быть в чем-то уверенным в наши дни?
Ладно. Переминаюсь на платформе, жду «летучего голландца». Нервничаю. Еще и шапку забыла. Руки и нос парализовал холодный ветер. Скамейки, огороженные от ветра стеклянными стенами, заняты другими ожидающими. На одной из них сидит пожилой священник при полном параде – белоснежные манжеты, торчащие из-под нарядной демисезонной рясы, на голове стильная цилиндрическая шапочка. Вокруг него собралась кучка народу. Все его слушают.
– У меня много друзей, – рассказывает священник. – И в России, и в Австралии, и в Швейцарии. Я по работе постоянно ездил. Даже в Африке был. С мусульманами дружил!
– Ну и какие они, мусульмане? – спрашивает его публика с любопытством.
– Нормальные! – авторитетно заявляет патер. – Мы с ними все вместе и Пасху справляли, и этот, как его, Рамадан. Они у меня сувлаки ели! Спрашивает такой: это не свинина, не? А я ему – ешь! Какая разница: свинина не свинина. Бог – один. Бог хочет любви, а свинина что? Свинину это человек выдумал.
Мимо просвистел скорый из Салоник, обдав нас перегаром копоти.
– Так, – сказал священник. – Это хорошо. Это значит, наш через 15 минут. Эх, все равно на пересадку опоздал. – Тебе билет нужен? – спросил он у какого-то пакистанца. – Без билета небось поедешь, признавайся. На, брат, держи.
Потом он заметил меня.
– Так, – сказал он, – а ты чего тут такая… несчастная. На Козетту похожа. Ну-ка садись рядом. Меня отец Панаойтис зовут, а тебя?
Пока проговорили обычное: сколько лет здесь живешь, где так хорошо научилась говорить по-гречески, замужем, дети есть, подошел поезд.
Я направилась в конец вагона, но отец Панайотис настоял, чтобы мы сели вместе.
– Значит, русская, – задумчиво протянул он. – Угу, понятно. Была у меня одна знакомая русская, из Узбекистана. Эх и тяжелая у нее судьба! Трое детей, и вот представь. Один умер от аллергии, второй от ошибки врачей, а третий в 20 лет – сам с копыт, от героина. Переехала в Грецию, работала тут поденно, нуждалась, я ей помогал.
Я спросила, как помогал.
– Она встретила мужчину, он, конечно, обещал жениться. Врал, конечно. Все они такие, я-то знаю. Я ей и говорю – погодь переезжать. У меня две машины: одна кабриолет, вторая джип. Мы засели в моем джипе за углом. И сняли голубчика на камеру, как он с другой шалавничал. Потом он к ней приходит, разливается – люблю не могу, а я ему – рраз! Видео показал на компьютере. Кстати, компьютер тоже я ей купил. За 600 долларов, по интернету. В общем, они расстались, но она все равно что-то тосковала и упрямилась, хотя я ее и на кабриолете катал, и в таверны водил.
– Вы ходите в таверны? А как это возможно при вашей… м-м… при вашем сане?
– Ну, во-первых, работу я заканчиваю рано, в 12. Потом свободный человек. Во-вторых, в таверну идет не священник. В таверну идет учитель!
– А что с ней стало?
– С кем?
– Ну с той русской из Узбекистана?
– А, с этой-то. Ну, я пришел как-то к ней, смотрю – дверь открыта, она лежит в коридоре на полу. Таблеточки. Я-то все это знаю. Отвез в больницу, посидел с ней, врачу заплатил. Потом звонил – она трубку не берет. Приезжал – дверь не открывает. Ну да бог с ней. Дай-ка мне свой телефон.
– Э-э, а зачем вам?
– Слушай, – патер внимательно посмотрел на меня, передвинув вниз по переносице очки. – Просто послушай меня. Я знаю про жизнь. Мне каждую неделю исповедуется туча женщин. Я тебе такое могу рассказать! Даже богачки на «портах» живут с жеребцами-албанцами. Все, все женщины хотят «коко», что бы там они о себе ни воображали! Слаткий мой девочка… Чего молчишь?
– Ну, – говорю, – даже не знаю, что сказать.
– Да ты бука! Нет! Не поведу тебя в таверну! Кстати, у меня две машины – кабриолет и джип, я говорил?
– Говорили.
– А почему у тебя руки холодные? Ты влюблена? Это у нас в Греции примета такая. Смотри, какие у меня часы. – Он обнажил желтую, как чебурек, руку. – Золотые! Так ты ничего не хочешь спросить?
