Сиеста. Сонное горячее небо то и дело подрагивает, как собака, которую беспокоят блохи. Черные глянцевые ягоды обсыпали черешневое дерево. К стволу прислонена лестница: на ней дедушка собирает урожай в целлофановый пакет. Внизу, в теньке стоит второй дедушка, друг. Он громко стучит крупными янтарными четками и ухмыляется.
– Ну, что-то ты мало собрал! А это кому оставил? – он взмахивает четками, указывая на оставшиеся на дереве ягоды.
– Это птицам, – сухо отзывается дедушка-сборщик и спускается с лестницы.
– Не много им? Ведь не помрут же с голоду. Еды полно.
– А мне не нужно, чтобы они были сыты. Мне нужно, чтобы они пели!
* * *
Греческий старик: фуражка с жестким козырьком, белоснежная рубашка с заглаженными на рукавах стрелками, стеганая жилетка. Щуплый. Плетется с рынка. Как тянет две набитые битком авоськи – непонятно. Внезапно его пальцы разжимаются, сумки жирно шмякаются на землю. Вместо того чтобы нагнуться и подобрать, старичок распрямляется, возводит руки кверху, будто египетский жрец, смачно плюет в небо и покрывает его обширным матерным глиссандо. Я подхожу, чтобы поднять ему сумки – с опаской, как бы и мне не попасть под раздачу, но старичок благодарит меня несоразмерно, преувеличенно горячо:
– Спасибо, любовь моя! Спасибо, моя девочка! Вот ты настоящий человек! Всего тебе хорошего.
Потом снова смотрит на небо с ненавистью, хочет погрозить кулаком, но никак – руки-то заняты.
– У! Ну и куда ты смотрел?! – кричит он, уставившись на облако. Трудно быть богом. Особенно в Греции: небо совсем рядом.
Глобализация
А у нас в Агиос-Стефаносе новая жертва глобализации. Соседка – итальянка Мария. Влюбилась в жителя западного, так сказать, округа, бельгийца. Сошлись в Греции, на родине Эроса.
Бельгиец оказался нежнейшим человеком. Взгляды демонстрировал широкие, отрекомендовался гражданином мира. Имя свое назвал такое, что у чувствительной Марии защемило сердце: Микеланжело.
Дальше больше. Оказалось, что этот самый Микеланжело приехал молиться греческой иконе Богородицы о невесте и брык – в тот же день встречает Марию. Это знак, озаряет удачливого паломника. Инсайтами экономные европейцы не разбрасываются, и потому стыковка происходит немедленно.
Начинается любовная интеграция: поездки друг к другу на выходные. Сначала за шестьсот евро на медовых эгейских авиалиниях в город-мечту Брюссель, а после того как первые восторги утихают, приходит черед прозаического Ранэйра и реалистического Шарлеруа за девяносто.
На короткой дистанции сб-вс Марию плющил неофитский энтузиазм: «О, как в Бельгии круто! Шоколад, пиво, зарплаты, Париж рядом, счастье есть». Потом случился «мост» – длинный уикэнд плюс праздники. Она отправилась на неделю, приехала задумчивая.
Что такое? А вот что. Во-первых, Мария – чистокровная итальянка и, стало быть, хозяйственная, как хиппи. Первым делом она налетела на микеланжеловский дом (а у успешного бельгийца оказался большой дом, есть где самореализоваться) и убрала его в темпе престо. Бонусом выгладила рубашки.
Возлюбленный пришел после работы, выпучил глаза. Произнес сдавленным голосом: «Кексик (что значит по-бельгийски «дорогая»). Кексик, – говорит. – Не стоило этого делать. Уборка, вот, и тем более глажка. Мы же еще не женаты, это не-при-лич-но. Да, и называй меня Микеланж, я забыл сказать, что мне так больше нравится».
Словом, ограничил толерантность к будущей жене до минимума.
Мария таким поворотом была шокирована. Неприлично заботиться о своем избраннике! О, Дио! У средиземноморцев жирным шрифтом в генетическом коде записано – мужчину требуется обихаживать. Любая итальянка – ла мамма. Ладно. Отношения серьезные, на горизонте фата, надо смириться, перепрограммировать хромосомы.
Давай, ищет компромисс Мария, мне ориентировку, поеду за прошутто и маскарпоне, буду тебе делать пиццу и мой фирменный тирамису, аморе мио. У Микеланжа опять сложные щи. Да что ж такое, елки-палки. Выясняется: брюссельские супермаркеты расположены где-то в тьмутаракани и ехать туда – целая история. Причем обязательно выходного дня.
Тут Мария делает в рассказе драматическую ремарку: «Если у меня будет кухня, но я не смогу на ней готовить, я сойду с ума!»
Но главное испытание влюбленных ожидало впереди. В конце концов, можно привыкнуть не убирать, не готовить и не покупать каждый день свежие продукты. Самый страшный удар по отношениям нанес решительный пустяк, как это обычно и происходит.
Однажды Мария решила выбросить мусор. Банально вынести мешок на помойку оказалось невозможным. Жених объяснил, как его сортировать по европейской системе. Мария долго не понимала, возникло напряжение. Нарисовали в итоге схему, как раскладывать, помирились. В холостяцкой берлоге топ-менеджера нашлось много чего дифференцировать.
Чистоплотная Мария целый день копалась в отходах, сверяясь со схемой, и успешно справилась с задачей.
Пойдем, говорит, любимый, уже это все выбрасывать. А он ей – нельзя! Почему? Да так, нужный день прошел. И добавляет:
– Кстати, называй меня Микелааж, а то это французское носовое «н» мне действует на нервы.
Мария вконец расстроилась, ну и новости: в нос не говори, мусора не выброси, мама миа дорогая.
Вот тебе и либеральная Европа. Деньги, чистота, цивилизация. А что с изнанки? Ты просто винтик в государственной машине. Живешь по расписанию, причем не своему, а мусоровоза. Где свобода? Где простые человеческие радости? Это же тоталитаризм! Уже и прошутто нельзя купить!
Мария стремительно олевела. Уезжала она, будучи кротким буржуа с невинным марьяжным интересом, а вернулась грозным Че Геварой с разбитым сердцем. Отчаянно критикует действующие европейские режимы – все, кроме греческого. Только здесь, говорит, еще жива демократия. Почему? Очень просто. Во-первых, потому, что в Греции выкидываешь мусор, когда душа пожелает. А во-вторых, тут по-прежнему курят в ресторанах.
Миндальное дерево
На участке Андреаса, что напротив нашего дома, погибло миндальное дерево. Инжир, олива, грецкий орех стоят ровные, здоровые, красивые, как молодые матери, увешанные обильным потомством, а миндаль подвел. Дал, как говорится, дуба. Скрючился и засох.
Парнасские аксакалы каждое утро собирались у нас на балконе, чтобы обсудить героя спецвыпуска деревенских новостей.
– Наверное, воды ему было мало, – предполагал Лука, двоюродный брат Василики по материнской линии.
– Достаточно тут воды! Ты знаешь, какие у миндаля корни? Наверное, заболел чем-то, – возражал Панайотис, тот, у которого трактор, виноградник и стадо в сорок бараньих голов.
– Не говорите ерунды, – плевал на пальцы девяностолетний Сулис, самый старший из компании. – Не говорите ерунды! Ничем оно не болело. Просто время его пришло.
Основательно обсудив причины гибели миндаля, деревенские принялись думать, как с ним поступить. Каждому хотелось прибрать его к рукам: миндаль горит, может быть, чуть быстрее, чем олива, но зато и занимается проще, и огонь его веселее и ярче. Но участок-то Андреаса! Неважно, что он в деревню уже два года носа не казал и если приезжает, то занимается не хозяйством, а дегустацией вин в соседской винодельне Аргириу. Частная собственность есть частная собственность. Лука рассуждал:
