В девять на ежедневную автопрогулку отправляется господин Панайотис. Ему не нужно на работу: он рантье, сдает несколько своих домов. Беднягу недавно бросила жена – из-за его скупости.
Назло ей сразу после развода, чтобы доказать предательнице, что она не права, господин Панайотис приобрел автомобиль «порше». Но – самый дешевый. Но – «порше».
И теперь катается на нем по нашим незатейливым окрестностям: бархатный баритон «порше» выделяется среди голосов других машин Агиос-Стефаноса так же радикально, как выделялся бы голос Хворостовского в самодеятельном провинциальном хоре.
Около одиннадцати на улице появляются пенсионеры. Госпожа Василики – иерихонская труба нашего района – выходит на крыльцо своего домика и гулко кричит соседке:
– Доброе утро, Георгия! Как ты себя чувствуешь сегодня?
– Доброе утро, Василики! Проспала! Только что проснулась!
В ПОЛНОЧЬ ОЦЕПЕНЕВШИЙ, ЗАЦЕМЕНТИРОВАННЫЙ ЗНОЕМ ВОЗДУХ НАЧИНАЕТ ДВИГАТЬСЯ, РАСПАДАТЬСЯ НА СКВОЗНЯКИ, РАСПУСКАТЬСЯ НА ЗАПАХИ – ТРАВЫ, НОЧНЫХ ЦВЕТОВ, ВЛАГИ. НО ВСЕ РАВНО ДУШНО
– Хорошо сделала! – отпускает ей грехи Василики и идет на кладбище к мужу, громозвучно и мерно щелкая по асфальту «вьетнамками», как ластами.
В полдень все агиос-стефановские домохозяйки на рынке.
Рыбник Прокопий – в черной футболке, усыпанной сверху донизу серебряными чешуйками, – вылитый цирковой факир. Среди рыбы и льда стоит початый пластиковый стакан с красным вином.
– Вот скажи мне, Ставрос, – обращается он к продавцу персиков, нектаринов и киви («Все по одному евро! Покупайте мои киви – НЛО. Ракета! Фантастика!»). – Что пили олимпийские боги?
– Нектар вроде.
– Правильно. А что есть по сути нектар? Нектар есть сладкое вино. И только Ди-о-нис пил сухое красное! Только он один разбирался. А весь пантеон – сплошные дилетанты.
– Хм, – говорит Ставрос, взвешивая киви. – А что же тогда они ели? То есть понятно, что амброзию. Но что такое в таком случае амброзия?
– Давай подумаем, – воздевая к небу руку с зажатой в ней сигаретой, предлагает Прокопий. Заметно, что рассуждение доставляет ему острое удовольствие. – Итак. Мы исходим из того, что боги – это греки. И живут на горе. Рыба, стало быть, исключена. Следовательно! – они ели барашка на углях! Все элементарно! Ну, может, Афродита иногда подъедала какую креветку или мидию, когда Гефест не видел: она ж вроде родом с острова.
– Согласен, – кивает Ставрос. – Амброзия – это барашек. Но не только! Ты кое-что важное забыл.
– А именно?
– Дзадзики!
К прилавку Прокопия подходит стайка пожилых иностранок, кажется, англичанки. Приличные летние платья, кудряшки из-под шляпок, характерный, всегда немного удивленный вид.
Прокопий делает стойку, как рабочий пойнтер, учуявший дичь.
– Смотрите! Вы думаете, эта кроха – анчоус? – пафосно, как в театре, спрашивает он у англичанок, поднимая малыша за хвостик. – Нет! Он только выглядит так. Но на самом деле в душе он – настоящий бык!
Англичанки смущены, теряются; Прокопиевы шутки им непонятны; кроме того, их интересует не анчоус, а дорада.
Одна из них наклоняется, слабыми, неумелыми пальчиками перебирает рыбу. Прокопий наблюдает это с неописуемым выражением – так мать смотрит на родного ребенка, который совершает ошибку, способную сломать ему жизнь.
Но и вмешиваться нельзя: человек усваивает только свой собственный опыт. Чужие ошибки – белый шум.
– По пять восемьдесят вам дорого? – саркастически интересуется Прокопий. – Как ее зовут? – оборачивается он к ее подружкам.
– Дороти, – испуганно пищат они.
– Слышишь, Дороти. То есть look, или как там у вас… Короче. Анчоуса не хочешь, а дорада по пять восемьдесят тебе дорого? Тогда покупай по пять девяносто!.. И они еще меня не любят! – добавляет он горько, вполголоса, кладя в бумажный кулек англичанки самую красивую рыбину. – Эх! Каторжная у меня работа!
Горячий воздух дрожит, переливается, струится; солнечные зайчики расталкивают марево: вверх-вниз, вправо-влево, как будто это время качает на коленях своего любимого ребенка – лето: вызлащенное, сияющее плодами, опьяняющее внезапным переживанием счастья; потому что счастье ведь только таким и бывает – незаслуженным.
Свой путь
В Греции хорошо жить поэту. Нет проблем с тем, что воспеть. Благоплодная, многовиноградная земля. Она сама себе создает славный медовый пеан. Оравы пегасов кишмя кишат, осаждают, не дают покоя, рвутся в пенные облака мыслей, потом в более осязаемые, пусть и полуфабрикаты – слова.
Прокопий стоит не за прилавком, а на дороге у покупателей. Пропускает тебя вперед, как будто совершенно тобой не интересуется. В отличие от других торговцев не кричит. Не заглядывает в глаза. Докладывает как бы между делом, как бы и не тебе вовсе, вполоборота, сугубо конфиденциально, сухо сквозь зубы, по-шпионски:
– Сегодня вся рыба по два евро. Бери! На следующей неделе могу по пять поставить. Логики тут нет. Есть только мое хотение!
На фразе про «хотение» Прокопий берется кончиками пальцев за футболку и резко приподнимает ее на груди, как будто оттопыривает душу.
Продавец персиков приветствует древнюю, еле живую старуху:
– Привет, девочка моя!
Старуха что-то слабо шелестит в ответ.
– Ты что, одна пришла? Как тебя одну отпустили?
Старуха отрицательно качает головой, снимая с родственников возможные упреки. Долго ищет слова. Наконец выговаривает:
– Я люблю выбирать персики одна.
Баклажаны трех видов: одни круглые, как бочонок, густо-фиолетовые, блестяще-лаковые. Другие матовые белые, тоже круглые. Третьи – в бело-лиловую полоску, нежно-длинные, как пальцы пианиста. Завидев их, женщина всплескивает руками.
– Как долго я вас ждала, – говорит она замирающим голосом, словно она – Катерина из «Москва слезам не верит», а баклажаны – это Гоша.
– Сколько же вы ждали? – смеется продавец.
– Долго! – отрезает дама. – Таких хороших даже в Пирее не было. А я именно из них делаю мое фирменное блюдо: имам баялды.
– А мне казалось, что «имама» делают из тех круглых, фиолетовых, – вступаю я в разговор.
Дама разворачивается ко мне порывистым движением.
– Что вы?! Как можно. У них совершенно другой вкус. Круглые идут только (она так грозно подчеркивает слово «только», как будто речь идет о жизни и смерти) – запомните! – только в мусаку! А «имама» я готовлю так, – продолжает разговор словоохотливая любительница длинных баклажанов, – надрезаю их вот тут (намечает ногтем предполагаемый разрез; интонация по-прежнему серьезная, точно у старшего хирурга в операционной), обжариваю с вечера – и в дуршлаг, нужно, чтобы масло стекло полностью. На другой день пассерую сладкий лук, чеснок, добавляю помидор – и в кастрюлю, проварить, начинка должна быть густая. Потом пальцем проминаю баклажан и фарширую. Но главный секрет – это сыр. Я мелко-мелко нарезаю касери. Кладу в духовку, и когда сыр растает… Что тебе сказать, душа моя… Это поэма, а не баклажаны.
