Позвольте мне совет: чем лучше вино, которое вы плеснете в кастрюлю, тем вкуснее выйдет соус. Мой друг Эвклид, опытный эпикуреец, признается, что прячет от домашних вкусное вино. Но это не от жадности. Так надо: бережет на соусы.
Нашла в корзине проживший долгую счастливую жизнь помидор: в салат старик уже не годился, и я его потерла в соус. Вылила еще пол банки какого-то томатного соуса, простого, без затей, для цвета и густоты; посолила, поперчила смесью перцев. Может быть, добавила воды, но не слишком много.
Кусочки мяса обжарила. Когда их запечатало корочкой, положила их в соус и томила, томила, томила, пока они не пали духом и не смягчились.
Вылила кипящий соус в форму, положила орзо из расчета один к двум – и в духовку, на двести градусов и двадцать пять минут.
Вышло из печки румяное, душистое, волнующее, как первый поцелуй, как весенний ветер, как хорошее стихотворение.
Ювеци у нас дома – любимое блюдо. Его готовила еще моя свекровь. Спрашиваю мужа:
– А что было самое вкусное в мамином ювеци?
– То, что она его делала каждую неделю!
Сердце города
На рынке царит клубника, поздние апельсины идут в нагрузку с обидным, незаслуженным напутствием – «на мармелад». Они все так же прекрасны: остро-сладкие, сочные, но увы! Как только появилась эта молоденькая профурсетка, старички апельсины стали не нужны. На каждом втором прилавке пирамиды из красных ягод, вырабатывающих приторный кондитерский аромат.
Продавец ревниво нахваливает свой товар:
– Моя – сегодняшняя. Самая сладкая! У нее и справка есть!
В его интонации поверх коммерческого интереса различается волнение творца за собственное детище; хорошо известно, что «сверх меры свои нравятся людям стихи».
Узкую тропинку между прилавками перегородил обширный поп, проповедующий продавцам критских сыров: – Ты думаешь, что такое пост? Не есть мяса? Ха! Ошибаешься! Пост – это когда ешь мало мяса!
Его слегка хмельные апостолы воодушевленно соглашаются и угощают пастыря гравьерой.
Прокопий нарисовал огромные афиши с субтитрами. Развесил их над рыбами. Дал голос немым. Лаврак философствует. Над ним табличка: «Я – начало». Дорада настроена по-боевому: «Ищу соперника».
Старуха с белой, как у маркизы де Помпадур, кожей выбрала дораду.
– С вас пять восемьдесят, – говорит Прокопий.
Старуха не двигается. Молчит. Пауза затягивается. Очередь переглядывается – что это с ней? Отшибло память? Помпадур открывает рот и царственно роняет:
– Ошибаешься. Пять!
Прокопий разводит руки, как в реверансе.
– Как вам угодно, мадам!
На входе стоит передвижная жаровня, где продают самую древнюю греческую еду: свежезапеченные шашлычки из свинины и курицы. Покупки сделаны, можно отдохнуть. Выпить холодного пива или вина. Посплетничать. Две женщины средних лет, обложенные многочисленными пакетами с помидорами, зеленой фасолью, баклажанами, острыми рогатыми перцами и красными сладкими, вполголоса обсуждают мужей:
– Мой, знаешь, предпочитает миссионерскую позу.
– Хм. А вот мой – атеист…
Мужчины, как положено, критикуют правительство. И в целом Грецию.
– Ни одно другое государство не делает таких вопиющих глупостей! – в запале говорит Пантелис, один из ораторов, одетый, как пацак из фильма «Кин-дза-дза», в какую-то заношенную хламиду. – Придумали тоже. Обесценить центр! Центр столицы. Вывезти оперу! Реку Кифиссос закатать в бетон. А ведь Кифиссос, между прочим, бог! Люди тоже давно на окраины выехали. И теперь по улицам бродят только несчастные туристы, которые не понимают, что центр – это не Афины. Афины здесь, у нас.
Может, Пантелис ошибается и сердце города не в Агиос-Стефаносе. Но, без сомнения, здесь слышно, как оно стучит.
Время мандаринов
Когда гуляешь с ребенком, тянуться приходится медленно, нога за ногу, потому что его интересует все, что в нижнем ярусе. Периодически он упирается и притормаживает. Остановки называются так: «Обломок пластмассовой машинки», «Серебряный фантик», «Огромная какашка» (о черт!), «Проклятия и газон», «Сдувшийся воздушный шарик», «Рынок».
Крики зазывал на уличном рынке раскатисты и величественны, как возгласы дьяконов на архиерейской литургии. Две женщины стоят неподалеку от прилавков с рыбой и разговаривают:
– У Мины? У Мины никогда не беру. И не понимаю, почему у нее всегда столько народу.
– Ну, у нее всегда дорада очень свежая. А ты почему у нее не покупаешь?
– Да потому что она спесивая, сил нет! Вечно в этих навороченных солнечных очках, вечно меня не замечает! Я по полчаса ждать ее внимания не намерена! Вот ты сама хоть раз видела, чтобы она сняла эти свои дурацкие очки и посмотрела на тебя, как человек?
– Послушай. У Мины одного глаза нет. Ты что, не знала?
– Нет… Черт. И что же мне теперь делать? Наверно, я ее обидела…
– Ну, что делать, это ты сама решай. Но дорада у Мины очень свежая…
К фургону, в котором на решетке запекают шашлычки, колбаски и кебабы, выстроилась небольшая очередь.
– А куриные есть? – волнуется женщина. – Я за праздники прибавила четыре кг! А это, между прочим, целый размер.
– Конечно, есть.
– Картошки мне не кладите! Ни-ни!
– Хлеб тоже не класть?
– То есть как это не класть?
– Я так понял, что вы на диете…
– На диете, да. Но как можно без хлеба?
Прямо за фургоном на траве стоят пластиковые столики и стулья. Здесь расположилась мужская компания. Объемные полиэтиленовые пакеты, распертые покупками – брокколи, шпинат, порей, картошка, – свалены под ноги. На столе жареное мясо, белое вино, шкурки апельсинов. Они молчат. Вздыхают. Смотрят в небо. Отпивают за себя и «за все христианы». Закуривают. Потом один из них замечает:
– Хорошо сидим! Как министры!
– Ты что, с ума сошел, – возражают ему. – Что министры в жизни-то понимают? Мы сидим гораздо лучше!
Ребенок находит упавший мандарин и отдает маме. Она хочет вернуть его продавцу.
– Да вы что! Оставьте себе. Вот я вам еще с собой положу. Да просто так, спрячьте деньги! Сейчас же их время. Время мандаринов! Все-таки, слава богу, январь.
Место гениев
Каждую пятницу даю себе честное слово, обещаю, клянусь – не писать про агору. Ну сколько можно. Уже который год хожу по кругу, как цирковая лошадь. Но стоит выйти из дома, мир превращается в слова. Легко, без усилий. Как будто место выбрало тебя своим инструментом. Поет вечную песню твоим таким слабым, таким незрелым голосом. Качество – дело десятое. Главное – действие. Глагол в сто раз сильнее наречия или прилагательного. Главное – быть записанным. Образ жизни становится литературой. Жанром.
