Луна висит низко, светит на новые дома, старые горы, столики на открытой веранде для курящих. Все как на ладони. Даже ночью от себя не спрячешься. Воздух холодный, вкусный, вечный. Выдохнул – нет мира. Вдохнул – есть мир.
Троица старцев, расплатившись, собирается уходить. Один, тот, который принес ципуро, пытается подняться, бледнеет, заваливается назад, на стул. Перикл и Аристотель наперегонки несут ему воды. Он сидит, переводит дыхание. Минут через двадцать друзья обнимают его с двух сторон и осторожно ведут к выходу. Публика приветствует его горячо, как чемпиона, побежденного, но не сошедшего с дистанции.
– Какие хорошие люди! – растроганно говорит Аристотель.
– А как же, – соглашается Перикл. – Если это люди, то они всегда хорошие.
Апокриф
Жорж Сименон утверждал, что парижанин фанатически привязан к своему району. Что тогда говорить об афинянине? Родной район – его культ. Соседи – практически родственники. Их объединяет чувство, по качеству сходное с религиозным. Они годами поклоняются одним и тем же ларам и пенатам: булочнику, мяснику и зеленщику.
Рассказывают быль, как одному афинянину предложили выгодную сделку – продать свою квартиру и купить новую, просторнее и светлее, но в другом квартале. Он отказался с негодованием:
– Вы с ума сошли? Если я не буду покупать хлеб у Карраса, помидоры у Пеппаса, а мясо у Руссоса, зачем мне вообще выходить из дома?
Как говорил Гераклит: «Объяснить это нельзя. Можно только навеять».
Рюмочных в Ано Петралона нет, а вот «бочечные» – пожалуйста. Масштаб заказов размашистее. На двери, ведущей в подвальчик, объявление: «Продается вино для дома». Здесь столько котов, что, кажется, они основали свою собственную, независимую и довольно вонючую цивилизацию. Коты спесивы, жирны, уверены в себе. По улицам не бегают, а ходят. Выглядят опрятно, носят контр-адмиральские бакенбарды а-ля чеховский Ревунов.
Кафе «За здоровье» на улице Трех Святителей, как заверяет реклама, работает с 1897 года. И с тех пор там мало что изменилось. На стене лаконичное меню из разряда «выбор без выбора», ненадежные столики. В кафе трое: двое пожилых мужчин и хозяйка – молодая женщина с сигаретой в руке. Ее лицо занавешено дымом, как у пифии. Перед одним стариком – вино. Перед другим – кофе.
– Ты знаешь, Лука, где жили первые люди?
– Кажется, в Африке.
– Чушь! Первые люди жили в Ано Петралона.
– Но почему, Афанасий?
– Почему, почему. Нравилось им тут.
Лука долго молчит. Пауза болезненно пухнет. Начинает нарывать.
– А ты знаешь, что Эсхил пьянствовал, когда писал трагедии? – с вызовом произносит Афанасий, вполгубы сербая кофе.
– А ты что, Софокл, чтобы его упрекать? – находится Лука, показывая рукой пифии, сколько еще подлить.
Лука и Афанасий выходят на улицу Трех Святителей, густо залитую золотым сиропом солнца. Бредут домой нога за ногу, так что их, не трудясь, обгоняют коты.
– Завтра в одиннадцать в «За здоровье»? – отрывисто спрашивает Афанасий.
– Как обычно! – не глядя на него, быстро соглашается Лука.
Общая религия изрядно облегчает человеку жизнь, даже если это не евангелие, а апокриф.
Мерло в подарок
Декабрьский воздух рыхлый, с нежной прохладцей. Солнце круглое и желтое, будто тыква. Улицы зачем-то обвиты тощими по русским меркам гирляндами. Прекрасные сами по себе предпраздничные дни насильно присыпали ненужными им блестками.
На воротах школы объявление о рождественском вечере: приглашаются все учащиеся в сопровождении мамы, папы или крестного…
На остановке ждут автобуса отец и сын, лет восьми. Мальчик рыдает: дедушка сказал ему, что Деда Мороза не существует. Он верит и не верит. Маленькому человеку не вместить такой большой мысли. Отец его успокаивает:
– Понимаешь, дедушкина деревня далеко. Туда Дед Мороз никогда не приходил… Вот он и думает, что его нет.
Продавец мандаринов на рынке волнуется:
– Что-то вы сегодня опоздали! Я уж думал, не придете! А у меня сегодня для вас медовые!
Манолис густым дьяконским речитативом твердит размеренную ектенью: – Помидоры по евро… Помидоры по евро… Помидоры – даром…
– Кого хоронишь, Мано? – спрашивает, проходя мимо, старушка в платке, заткнутом за оба уха.
– Прибыль, – басит Манолис.
На прилавках скорлупные и бесскорлупные орехи, гладкие каштаны. Белые яйца немалых размеров. На корзинке пояснение: «У наших куриц нет психологических проблем. Бег по травке. Роды в традиционное гнездо».
Торговец медом советует через прилавок:
– Ешь масло и мед! И будешь здоров.
И масло, и нектар здесь едят, а не пьют. Об этом говорил поэт: «Вкушаю нектар и жую со стараньем его».
Лавка деликатесов. В прозрачном тяжелом масле сияют золотые бока скумбрии, рядом морщинистые, мятые оливки, копченые бычачьи ребра, желтые кукурузные крошки-лепешки. В исполинском холодильнике сложен восьмиэтажный штабель из кругов твердого овечьего сыра.
– У вас есть вино? – спрашивает покупательница.
– Есть, – отвечает лавочник.
– Налейте мне, пожалуйста, литр мерло.
Лавочник подходит к бочке, открывает краник. Вино едва наполняет пол бутылки и кончается.
– Давайте тогда каберне.
– Каберне нет.
– Зачем же вы сказали, что у вас есть вино?!
– Правду говорят только те, кто ничего не боится… Таковы преимущественно покойники. А мы все еще живы, да-с… Спрячьте деньги, мадам, сегодня вам мерло в подарок!
Превратности погоды
Человек зависим от погоды. В солнечное время все люди – экстраверты, душа нараспашку, в сырой и туманный день все наоборот. Хочется прилечь и отвернуться от мира к стенке. Но это нечасто людям удается.
Стояла в очереди в нашей районной булочной. Передо мной парень брал все. Купил залежавшийся новогодний пирог василопиту, слоистый пирог с сыром, дрожжевой пирог с сыром и ветчиной, пирог с перцем, квадратную пиццу, ватрушки в юбочках из песочного теста – мелкие, на один укус.
Покупки ему укладывали в огромные пакеты две девушки в четыре руки. Еле успевали. Когда пакеты наполнились, он подошел к холодильникам, увидел там круглые, залитые матовой белой помадкой пирожные-башенки, увенчанные красной точкой на верхушке.
– Что это, что это? – разволновался парень. – Как они называются? – спрашивает у продавщицы.
– Не помню. Анна, как эти пирожные называются?
– Птифуры.
– Точно! Они! Птифуры. Мне их покупал дедушка. Одно время их не делали, это была такая трагедия…
