– Похоже, что женщинами ты интересуешься гораздо меньше! – поддевает его внимательно наблюдающий за ним Костас.
– Это потому, что у них нет хрустящей корочки, – отвечает с набитым ртом Янис. – Как дела на работе?
– Да что работа… – неопределенно отвечает Костас, наливая себе диетической кока-колы. – За столом не очень-то об этом порасскажешь. Вот я – кассир. А вижу побольше врача «Скорой помощи». Вокзал же. Одни встречаются, другие расстаются. Вечно кто-то рыдает. То с собой кончают, то наркоманы. Познакомился тут с одной. Говорила, что дочь посла Греции в Канаде. Якобы попала там, в Канаде, в аварию и кто-то подсадил на наркоту, ну, чтобы больно не было. Сама под кайфом, и ребенок, главное, у нее маленький такой. Я ей говорю: ребенок-то в чем виноват? Она: на терапию денег нет. Ну, дал ей денег. Потом вижу ее – она опять в астрале. Развела меня на бабки. Что мне делать? Я раньше переживал, теперь мне все равно. Привык.
Янис вытирает рот салфеткой, подпирает рукой голову:
– Я работаю в больницах и тоже всякое видал. Нервничал. Теперь спокойный стал, как патологоанатом. Единственное – не могу, когда дети болеют. Мне когда в детскую больницу надо, я перед входом плачу, а потом иду работать.
Костас отворачивается. Его грустный затылок напоминает мне о картине «Возвращение блудного сына».
– Да успокойся ты. Выпей, – протягивает ему стакан Янис.
– Не могу ж я, – прижимает руку к сердцу Костас. – Не лезет. Катерина, прости, кажется, мы загубили тебе праздник.
– Да вы что, ребята! Все хорошо.
– Спасибо тебе большой, красивый госпожа! – отвечает Костас.
Собаки
Большинство наших агиос-стефановских собак обитают на железнодорожной станции. Они косматые и мрачные, как декаденты. Все мужского пола, холостяки. Спят под лестницей, встают поздно, когда нормальные люди уже давно на работе, долго разминают пасть на зевках, потом, шатаясь от лени, направляются завтракать в соседнюю таверну. После обильной еды возвращаются под лестницу валяться. По вечерам устраивают поэтический перелай: черный вожак направляет морду, обтрепанную верленовскими страстями, на луну и делает длинный басовый зачин гекзаметром. Рыхлый блондин с откушенным ухом в ответ заливается истерическим амфибрахием на октаву выше. Остальная компания – двое-трое зачуханных барбосов в колтунах – хором вклинивает короткие ямбы.
В районе станции живет еще одна собака. Примечательная особа. Немолодая робкая брюнетка, лишние килограммы на боках, живот плюшкой. Но душевная: по личной инициативе работает собакой-поводырем. Волонтерит, сопровождая агиосстефановцев к транспорту. Внезапно выныривает из ниоткуда и начинает идти рядом с тобой. Меня раза четыре провожала до поезда, сидела рядом, ждала. Убедившись, что все нормально, я зашла в вагон, поворачивала толстую спину и уходила. Благодарности не ждет. Еду не просит,
погладить – можно, но если не хочешь – не проблема. Идеальная компания. Вчера опять видела ее – сидит на остановке, по своему обыкновению тактично ждет с кем-то автобус. К ней подошел кобель – тот самый вожак с порочной мордой. Произошел понятный диалог. Вожак понюхал у нее за ухом и кивнул:
– Ну… пошли, что ли?
Брюнетка отрицательно задрала голову вверх и немного вбок:
– Не могу! Не видишь, я на работе!
«Верлен» постоял еще немного – может, передумает, потом махнул хвостом и удалился. Вечером ветер принес со станции гекзаметры оглушительнее обычных: видимо, сублимировал одиночество. А что еще оставалось делать поэту? Искусство вечно, жизнь коротка.
Березовский
ВАфины приезжал Борис Березовский. Зал был забит под завязку. Прозвенел третий звонок. Публика расселась и после этого еще пятнадцать минут в темноте безропотно ждала начала. Наконец желтое пятно прожектора нащупало рояль. Березовский – высокий, грузный – вышел на сцену боком, словно стеснительный дебютант. Присел и сразу вонзился в «Стейнвей». Играл без малейших признаков труда – именно играл, в естественном, развлекательном значении этого слова. Слился с инструментом в одно целое, как пилот с болидом на повороте. Вынимал из чугунных клавиш тяжелого концертного рояля «пиано» – невесомое, но внятное, точно шепот важных воспоминаний. Рядом со мной сидел пожилой господин: живот бурдюком, оплывшие щеки, вздернутый нос, круглые, широко расставленные, как у мопса, глаза. На каждом вдохе и выдохе он издавал громкое раздражающее шипение, сильно напоминающее поезд, у которого перед началом движения разжимают тормоза. Соседи господина заметно нервничали: искусство глохло в железнодорожном грохоте. Наконец один из меломанов не выдержал. Протянул руку и дотронулся до рыхлого плеча.
– Извините! Но не могли бы вы… Не могли бы вы не дышать!
Коллекция
Собираю коллекцию греческих народных старушек. Ее венец – худенькая, миниатюрная особа, продефилировавшая по улице Александра Македонского, нашей районной Пятой авеню. Черная юбка ниже колена, каблуки, кофта внакидку. А на голове наверчены бигуди и закрыты рыжей, сильно напоминающей советскую авоську сеткой.
Недавно в автобусе пополнила коллекцию. Одна была румяная и свежая, как сладкая ялтинская луковица. Наряжена, словно Кити Щербацкая на бал: во все розовое. Кремовая кофточка, курточка – клубника со сливками, в ушах переливаются две нежно-розовые стеклянные капли. Сумочка и кеды (да, кеды!) выдержаны все в той же ультраромантической гамме. Ее подруга представляла собой полную противоположность. Эдакий антирозовый, пресно-невзрачный антоним в понурой длинной юбке и блеклом пенсионерском жакете. Серая бабушка сидела повесив голову, а румяная отчитывала ее переспелым, потрескавшимся контральто:
– Может, ты и маски не делаешь? А губы почему не накрашены?
– Да провалились, красить нечего, – неохотно реагировала серая.
– Так взяла и нарисовала бы помадой. Сколько раз я тебе говорила – губы у женщины должны быть сердечком!
Серая старушка в ответ саркастически сложила брови.
– Признавайся, – наседала румяная. – Признавайся, ведь ты считаешь, что это нам не по возрасту, да? Ты ведь думаешь, что мы слишком старые?
Серая старушка кивнула.
– Так вот и не веди себя как ребенок! – торжествующе воскликнула румяная. – На, скорей бери помаду.
Ксантиппа
Одну знакомую гречанку зовут Ксантиппа. Каково, интересно, живется людям, которым дали имена, вошедшие в историю? Помню одного голландца, приехавшего в Питер с супругой, – ее, как нарочно, звали Саския. Конечно, при знакомстве (ох уж эта наша культурная столица) каждый спешил подчеркнуть свою причастность к мировой художественной культуре.
