Временами мне становилось скучно и я отключался, однако десять-пятнадцать минут спустя обнаруживал, что прежде враждебный, настороженный пациент теперь куда более откровенно рассказывает о своей внутренней жизни.
– Вы выигрываете оба – и вы и ваш пациент, – говаривал Джон Уайтхорн. – Пациент повышает свою самооценку за счет вашего интереса и готовности учиться у него, а вы просвещаетесь и в конце концов узнаете все, что вам нужно знать о его болезни.
После этих утренних бесед у нас был двухчасовой перерыв на обед, который в неторопливом южном стиле сервировали в большом, комфортабельном кабинете. На хорошем тонком фарфоре подавали салат, сэндвичи, пирожки с треской и – мое любимое блюдо по сей день – котлетки из мяса краба, выловленного в Чесапикском заливе.
Разговор тянулся от салата и сэндвичей к десертам и кофе и затрагивал множество тем. Если мы не уводили Уайтхорна в каком-то конкретном направлении, он пускался в обсуждение своих новых мыслей о периодической таблице. Он подходил к доске и цеплял на нее периодическую таблицу, которая всегда висела в его кабинете. Хотя Уайтхорн получил профессиональную психиатрическую подготовку в Гарварде и возглавлял кафедру психиатрии Вашингтонского университета в Сент-Луисе до того, как пришел в Хопкинс, по первой специальности он был биохимиком и успел немало сделать в области экспериментальных исследований химии головного мозга.
Помню, как задавал ему вопросы о происхождении параноидного мышления, на которые он подробно отвечал. Однажды, будучи на этапе в высшей степени детерминистского представления о поведении, я сказал ему, что полное знание о действующих на человека стимулах позволило бы нам с точностью предсказывать его реакцию – как ментальную, так и поведенческую. Я сравнил это с забиванием бильярдного шара в лузу: если бы мы точно знали силу удара, угол и спин, то могли бы точно предсказать движение шара. Моя позиция побудила его занять противоположную точку зрения – гуманистическую, которая была для него чуждой и неудобной.
– Похоже, доктор Ялом решил малость поразвлечься за мой счет, – сказал доктор Уайтхорн остальным присутствующим после оживленной дискуссии.
Возвращаясь мысленно к этому эпизоду, я думаю, он угадал: я действительно помню легкое веселье оттого, что побудил его высказать те самые гуманистические взгляды, которые обычно выражал сам.
Единственное мое разочарование, связанное с Уайтхорном, случилось, когда я дал ему почитать свой экземпляр «Процесса» Кафки. Эту книгу я обожал в том числе за метафорическое изображение в ней невротического состояния и беспричинного чувства вины. Через пару дней доктор Уайтхорн вернул мне книгу, покачивая головой. Он сказал, что совсем ее не понял и что предпочел бы говорить с живыми людьми. К тому времени я занимался психиатрией три года и еще не встретил ни одного клинициста, который интересовался бы прозрениями философов или романистов.
После обеда мы возвращались к наблюдению за доктором Уайтхорном, беседующим с пациентами. К четырем-пяти часам дня я начинал беспокойно ерзать, все сильнее желая вырваться на воздух и поиграть в теннис со своим постоянным партнером, одним из студентов-медиков. Теннисный корт для персонала больницы располагался в шестидесяти метрах от нее, в укромном уголке между отделениями психиатрии и педиатрии, и немало пятничных вечеров я тщетно лелеял надежду, что игра все же состоится, пока не гасли последние лучи солнца. Тогда я вздыхал и снова концентрировался на интервью.
Моя последняя встреча с Джоном Уайтхорном за время обучения случилась в заключительный месяц ординатуры. Однажды днем он вызвал меня в свой кабинет, и когда я вошел и сел перед ним, мне показалось, что его лицо выглядит менее суровым. Ошибался ли я или в самом деле разглядел в нем дружелюбие, даже некоторое подобие улыбки? После типично уайтхорновской паузы он наклонился в мою сторону и спросил:
– Что вы планируете делать со своим будущим?
Когда я сказал, что моим следующим шагом будут два года обязательной службы в армии, он поморщился и сказал:
– Как вам повезло, что мы сейчас не воюем! Мой сын был убит во время Второй мировой войны в битве за Арденны – в этой проклятой Богом мясорубке.
Я, заикаясь, пробормотал, что мне очень жаль, но он прикрыл глаза и покачал головой, показывая, что больше не желает говорить о сыне. И спросил о моих планах после армии. Я сказал, что не уверен в своем будущем и что, у меня есть обязанности, связанные с женой и тремя детьми. Наверное, сказал я ему, начну практику в Вашингтоне или Балтиморе.
Уайтхорн снова покачал головой, кивнул на мои опубликованные работы, лежавшие на его столе аккуратной стопкой, и сказал:
– Такие публикации говорят об ином. Они символизируют ступени академической лестницы, по которой человек обязан взойти. Интуиция подсказывает мне, что, если вы продолжите мыслить и писать в такой манере, вам уготовано яркое будущее в области преподавания в университете – например в таком, как Университет им. Джонса Хопкинса.
Его заключительные слова много лет звучали у меня в ушах: «Для вас не сделать научную карьеру значило бы искушать судьбу». Он завершил этот разговор, подарив мне свою фотографию в рамке с надписью: «Доктору Ирвину Ялому, с любовью и восхищением». Сегодня она висит в моем кабинете. Сидя за письменным столом, я вижу ее в странном соседстве с портретом «Потрясающего» Джо Ди Маджо. «С любовью и восхищением» – в то время я не замечал в нем ни тени подобных чувств. Только теперь, когда я пишу это, я понимаю, что у меня были наставники. Джон Уайтхорн и Джером Франк были для меня наставниками, о каких можно только мечтать! Наверное, пора расстаться с мыслью, что я целиком и полностью создал себя сам.
Как раз когда моя ординатура подошла к концу, доктор Уайтхорн решил завершить свою долгую карьеру в Университете Джонса Хопкинса, и я, наряду с другими ординаторами и всем преподавательским составом медицинской школы, присутствовал на банкете в честь его выхода на пенсию. Я прекрасно помню начало его прощальной речи. После яркого вступительного слова профессора Леона Эйзенберга, моего супервизора по детской психиатрии, которому вскоре предстояло занять кресло главы психиатрического факультета Гарварда, доктор Уайтхорн поднялся, подошел к микрофону и начал своим размеренным, официальным тоном:
– Говорят, что о характере человека можно судить по характерам его друзей. Если это так… – тут он сделал паузу и очень медленно и нарочито обвел взглядом всю обширную аудиторию слева направо, – то я очень славный парень!
После этого я встречался с Джоном Уайтхорном лишь дважды. Несколько лет спустя, когда я преподавал в Стэнфорде, его близкий родственник связался со мной и сказал, что Джон Уайтхорн направил его ко мне на психотерапию. Мы поработали пару месяцев, и я был рад, что смог ему помочь. А потом, в 1974 году, через пятнадцать лет после нашего последнего личного контакта, мне позвонила дочь Джона Уайтхорна, с которой я никогда не встречался. Она сказала, что у ее отца был обширный инсульт, что он при смерти и очень просит меня навестить его.
Я был ошарашен. Почему я? Чем я могу ему помочь? Но, разумеется, я не стал мешкать и на следующее утро полетел через всю страну в Вашингтон, где, как всегда, остановился у своей сестры Джин и ее мужа Мортона. Я одолжил их машину, заехал за нашей матерью, которая всегда любила автомобильные прогулки, и мы отправились в реабилитационный центр в ближнем пригороде Балтимора. Там я удобно устроил мать в вестибюле больницы, а сам поднялся на лифте в палату доктора Уайтхорна.
