Я был предоставлен самому себе и остро ощущал отсутствие наставника, кого-то, кто мог бы дать мне совет, что делать дальше. Ни на миг мне не закралась мысль связаться со своими преподавателями из Хопкинса, Джоном Уайтхорном или Джерри Франком. Теперь, вспоминая о том времени, я теряюсь в догадках: почему мне не пришло в голову попросить у них совета? Должно быть, я считал, что они и думать обо мне забыли, после того как я окончил ординатуру.
Вместо этого я избрал самый тривиальный путь из всех возможных: объявления о приеме на работу! Я просмотрел объявления в бюллетене Американской психиатрической ассоциации и нашел три интересных предложения: преподавательские должности в медицинских школах Стэнфордского университета и Калифорнийского университета в Сан-Франциско, а также должность врача в государственной больнице Мендота в Висконсине (интересной она была лишь потому, что в этой больнице работал видный психолог Карл Роджерс). Я подал заявки на все три позиции, и во всех трех местах согласились со мной побеседовать. После чего я сел в военный самолет, летевший в Сан-Франциско.
Моим первым собеседником – в Калифорнийском университете – был старший преподаватель факультета, Джейкоб Эпштейн, который под конец нашей часовой беседы предложил мне должность в клиническом штате и годовую зарплату в восемнадцать тысяч долларов. Поскольку на третий год ординатуры моя зарплата составляла три тысячи, а денежное довольствие в армии – двенадцать тысяч долларов, я был склонен согласиться, хоть и знал, что новые обязанности будут отнимать у меня очень много времени: в них входило не только преподавание студентам-медикам и ординаторам-психиатрам, но и руководство большим и хлопотным стационаром.
На следующий день со мной встретился Дэвид Хэмбург, недавно назначенный главой психиатрического факультета Стэнфорда. Стэнфордская медицинская школа и больница только что переехали из Сан-Франциско в новые здания кампуса Стэнфордского университета в Пало-Альто, и доктору Хэмбургу были даны все полномочия для создания нового факультета. Я был покорен его возвышенными представлениями, его неравнодушием к нашей сфере деятельности и мудростью. А как он говорил! Мастерски составленные, сложные предложения звучали, как дивная музыка. Более того, у меня возникло стойкое ощущение, что я получу не только наставника в его лице, но и все ресурсы и академическую свободу, которые были мне нужны.
Я говорю все это ретроспективно: в то время у меня едва ли были какие-то представления о своем возможном будущем и потенциальных достижениях. Я знал, что́ собой представляет частная психиатрическая практика; я знал, что это была бы достойная жизнь; а еще я знал, что частная практика принесла бы мне, пожалуй, втрое больше, чем стэнфордская зарплата, обещанная Хэмбургом.
Доктор Хэмбург предложил мне должность младшего преподавателя (чтение лекций) и зарплату всего в одиннадцать тысяч долларов в год – на тысячу меньше, чем в армии. Он также прояснил для меня политику Стэнфорда: члены преподавательского состава на полном контракте должны быть учеными и исследователями и не имеют права заниматься частной практикой.
Столь огромная разница в оплате труда в Стэнфорде и Калифорнийском университете поначалу шокировала меня, но по мере того, как я размышлял над двумя этими предложениями, она перестала быть важным фактором.
Хотя у нас не водилось никаких сбережений и мы жили от зарплаты до зарплаты, деньги не были для нас главным фактором. Идеи Дэвида Хэмбурга произвели на меня впечатление, и я хотел быть частью того факультета, который он создавал. Я осознал, что жизнь преподавателя и исследователя была именно тем, чего я желал. Кроме того, в случае экстренной ситуации, как я полагал, у меня была возможность прибегнуть к финансовой поддержке родителей, и еще следовало учитывать доход от потенциально возможной карьеры Мэрилин.
Посоветовавшись с Мэрилин по телефону, я согласился на должность в Стэнфорде и решил не лететь в Висконсин, отменив встречу в Госпитале Мендота.
Глава семнадцатая
Высадка на берег
В 1964 году, на третий год моей работы в Стэнфорде, я решил побывать на восьмидневной программе института «Национальные тренинговые лаборатории» в Лейк-Эрроухеде, что в южной Калифорнии. Эта недельная учебная программа включала множество психологических занятий, подразумевающих взаимодействие между участниками. Но ее главной ценностью – и причиной моей поездки туда – была ежедневная трехчасовая встреча небольшой группы.
В утро первой встречи я пришел за несколько минут до начала, занял один из тринадцати стульев, составленных в кружок, и стал поглядывать по сторонам, изучая ведущую группы и других новоприбывших. Хотя у меня уже был большой опыт ведения психотерапевтических групп и я активно участвовал в исследованиях и преподавании групповой терапии, сам я ни разу не был членом такой группы. Пора было это исправить.
Никто не проронил ни слова, пока остальные входили и занимали свои места. В 8:30 ведущая, Дороти Гарвуд, частнопрактикующий психотерапевт с двумя докторскими степенями (по биохимии и психологии), поднялась с места и представилась.
– Добро пожаловать на программу Национальных тренинговых лабораторий 1964 года, – сказала она. – Наша группа будет собираться каждое утро в это же время в течение следующих восьми дней на трехчасовые встречи, и я хотела бы, чтобы всё, что мы говорим, все наши замечания были о «здесь и сейчас».
За этими словами последовало длительное молчание. Я подумал: «И что же, это всё?» – и оглядел, одного за другим, всех участников. Одиннадцать лиц излучали озадаченность, головы покачивались в недоумении. Через минуту посыпались реакции:
– Как-то маловато пояснений!
– Это что, шутка?
– Мы даже не знаем друг друга по именам!
Ведущая ничего не ответила. Постепенно коллективная неуверенность начала вырабатывать собственную энергию:
– Смешно и жалко! Разве так ведут группу?
– Не грубите! Она делает свою работу. До вас не доходит, что это процесс-группа? Мы должны изучать свой собственный процесс.
– Верно, у меня есть подозрение – более чем подозрение, – что она точно знает, что делает!
– Это слепая вера! Терпеть этого не могу. Мы блуждаем в потемках, а она-то чем занимается? Уж точно, черт возьми, не помогает нам!..
Между замечаниями возникали паузы, когда члены группы ждали реакции со стороны ведущей. Но она улыбалась и оставалась безмолвной.
Подали голос и другие участники.
– И, кстати говоря, как это мы должны оставаться в «здесь и сейчас», если у нас нет никакой общей истории? Мы ведь сегодня встретились впервые.
– От такого вот молчания мне всегда неловко.
– Да, мне тоже. Мы платим немалые деньги – и сидим здесь, ничего не делая и теряя время.
– А лично мне молчание нравится. Тихонько сидеть здесь со всеми вами – просто бальзам на душу.
– И мне! Я прямо в медитацию соскальзываю. Чувствую себя сфокусированным, готовым ко всему…
