Такси найти было невозможно, мы метались по лабиринту улочек, пытаясь отыскать свой отель, и каким-то образом посреди ночи оказались на пустой улице прямо перед магазином с большим шмелем на витрине – нумизматической лавкой Сфики! Пока мы стояли и глазели на шмеля, рядом, как по волшебству, появилось свободное такси. Мы замахали ему и вскоре уже вернулись под безопасный кров нашего отеля.
Наш обратный рейс в Лондон отбывал после полудня, и мы с Мэрилин, неторопливо завтракая критским чизкейком, обсуждали вчерашний вечер. Хоть я и скептик, каких мало, я не мог не задуматься – уж не было ли то, что мы оказались перед лавкой Сфики, каким-то таинственным сообщением для нас. Чем больше мы об этом говорили, тем крепче становилась убежденность, что мы совершили ужасную ошибку – ошибку, которую можно исправить, только чистосердечно повинившись перед господином Сфикой и снова купив у него эти злосчастные монеты.
Мы снова отправились в его магазин и, несмотря на запрет Сфики, вошли внутрь. Столкнувшись с хозяином, мы забормотали извинения, но он оборвал нас, приложив пальцы к губам, и без единого слова снова принес те три монеты. Мы уплатили за них ту же цену, что и прежде. Через пару часов, в самолете, возвращавшемся в Лондон, я сказал Мэрилин:
– Если он и все торговцы Крита состоят в сговоре и если у него хватило наглости продать мне те же поддельные монеты дважды, то я скажу: «Снимаю перед вами шляпу, господин Сфика!»
По возвращении в Оксфорд мы отнесли монеты в Эшмоловский музей на официальную экспертизу. Неделей позже пришло заключение: все монеты оказались подделками, за исключением тех мелких римских монеток, которые мы купили у старого торговца-еврея в маленькой подвальной лавочке! Так начались наши греческие приключения, продолжавшиеся всю жизнь.
Глава двадцать третья
Экзистенциальная терапия
Еще со времен чтения «Экзистенции» Ролло Мэя в начале психиатрической ординатуры и первого для меня курса философии в Университете Джонса Хопкинса я задумывался, как привнести мудрость прошлого в свою психотерапевтическую работу. Чем больше я читал философских трудов, тем отчетливее осознавал, как много глубоких идей психиатрия попросту игнорировала. Я очень сожалел, что сам имею лишь шаткий фундамент в области философских знаний и гуманитарных наук в целом, и был полон решимости восполнить эти пробелы в своем образовании.
Я начал посещать как слушатель ряд стэнфордских курсов для бакалавров по феноменологии и экзистенциализму. Многие из них преподавал человек замечательно ясного ума, прекрасный лектор, профессор Дагфинн Фёллесдал. Материал казался мне увлекательным несмотря на труднодоступность для понимания; особенно я мучился с Эдмундом Гуссерлем и Мартином Хайдеггером. «Бытие и время» Хайдеггера показалось мне трудом непонятным, но интригующим, причем настолько, что я прослушал курс Дагфинна по Хайдеггеру дважды. Нам с Дагфинном предстояло сдружиться на всю жизнь.
Другим стэнфордским профессором, который вел курсы в интересовавшей меня области, был Вэн Харви. Он, закоренелый агностик, долгое время возглавлял стэнфордскую кафедру религиоведения. Сидя на его лекциях в первом ряду, я завороженно слушал, как он говорил о Кьеркегоре и Ницше; это были два самых незабываемых курса в моей жизни. Вэн Харви тоже стал моим близким другом, и по сей день мы регулярно встречаемся за обедом, чтобы поговорить о философии.
Моя профессиональная жизнь менялась: я все меньше и меньше участвовал в научных проектах моего факультета. Когда профессор психологии Дэвид Розенхэн отправился в творческий отпуск, я прочитал вместо него большой курс по психологии аномального развития, и это было мое последнее выступление в такой роли. Больше подобных курсов я не преподавал.
Я постепенно отдалялся от медицинской науки и искал себе опоры в науках гуманитарных. Это было время волнующее, но полное сомнений в себе: я часто чувствовал себя аутсайдером, поскольку не успевал за новыми достижениями в психиатрии, а в философии и литературе оставался всего лишь дилетантом. Постепенно я разбирался, кто из мыслителей наиболее значим мне для моей сферы деятельности. Я полностью принял Ницше, Сартра, Камю, Шопенгауэра и Эпикура с Лукрецием – и прошел мимо Канта, Лейбница, Гуссерля и Кьеркегора, поскольку клиническое применение их идей было для меня менее очевидным.
Мне также повезло посещать лекции, которые читал английский профессор Альберт Герард, замечательный литературный критик и романист, а потом я имел честь преподавать вместе с ним. Он и его жена Маклин – тоже писательница – стали нашими добрыми друзьями. В начале 1970-х профессор Герард начал новую учебную программу для аспирантов, «Современная мысль и литература», и мы с Мэрилин вошли в его ученый совет.
Я начал больше преподавать в сфере гуманитарных наук и меньше – в медицинской школе. Среди первых моих вкладов в программу «Современная мысль и литература» был курс «Психиатрия и биография», который я вел совместно с Томом Мозером, главой кафедры английского языка в Стэнфорде; с ним мы тоже крепко сдружились. Мы с Мэрилин вдвоем вели курс «Смерть в художественной литературе», кроме того, я совместно с Дагфинном Фёллесдалом преподавал курс «Философия и психиатрия».
В чтении я переключился на экзистенциальных мыслителей, как в художественной литературе, так и в философии. Такие авторы, как Достоевский, Толстой, Беккет, Кундера, Гессе, Мутис и Гамсун, занимались в первую очередь не вопросами устройства общества, ухаживания, сексуального стремления, тайн или мести; предмет их интереса был намного глубже и затрагивал вопросы бытия. Они пытались отыскать смысл в бессмысленном мире, открыто противостояли неизбежной смерти и непреодолимой изоляции.
Эти трудности смертного существования находили во мне отклик. Я чувствовал, что они рассказывают мою историю – и не только мою, но и историю каждого пациента, который когда-либо обращался ко мне за консультацией. Все отчетливее я понимал, что многие проблемы, с которыми боролись мои пациенты – старение, утрата, смерть, важные жизненные решения вроде вопросов о том, какую профессию избрать или с кем вступить в брак, – романисты и философы нередко разбирают убедительнее, чем мои коллеги.
Я начал верить, что сумею написать книгу, которая привнесет в психотерапию идеи экзистенциальной литературы, но в то же время меня беспокоило, не слишком ли самонадеянно с моей стороны решиться на такой шаг. Не увидят ли истинные философы, что мой слой знаний слишком тонок?
Отодвинув в сторону эти малодушные опасения, я начал работу, но так и не избавился от тревожности самозванца, жужжавшей где-то на заднем плане. К тому же я понимал, что берусь за чудовищно долгосрочный проект. Я организовал свое время так, чтобы каждое утро четыре часа читать и делать заметки в маленьком кабинете над гаражом, после чего в полдень я отправлялся на велосипеде в Стэнфорд и проводил остаток дня со студентами и пациентами.
Помимо чтения научной литературы, я обратился к толстым стопкам клинических заметок о пациентах. Снова и снова я пытался очистить свое сознание от повседневных забот и размышлять о сокровенной сути переживания бытия. Мысли о смерти часто проникали в мой недремлющий разум и преследовали меня в сновидениях. В самом начале работы над книгой мне приснился знаменательный сон, который до сих пор настолько свеж в памяти, словно я видел его прошлой ночью.
