Смерть Ролло и его предстоящая кремация потрясли меня; в ту ночь у меня было мощное сновидение, которое невозможно забыть.
Я брожу с родителями и сестрой по торговому центру, потом мы решаем подняться на второй этаж. Я оказываюсь в лифте, но один – мои родные исчезли. Я долго еду на лифте вверх. Выйдя из него, я попадаю на тропический пляж. Но, сколько бы я ни искал, родных мне найти не удается. Место чудесное (тропические пляжи – истинный рай для меня), однако я чувствую всепроникающий страх.
Далее я надеваю ночную рубашку с изображением хорошенькой улыбающейся мордочки медвежонка Смоуки. Эта мордочка на рубашке делается все ярче, начиная ослепительно сиять. Вскоре она становится центром всего сновидения, словно вся энергия сновидения переносится на эту симпатичную улыбающуюся мордочку медвежонка Смоки.
Этот сон заставил меня проснуться – не столько от ужаса, сколько из-за яркости пылающей эмблемы на ночной рубашке. Было такое ощущение, будто в моей спальне внезапно включили прожектора.
Что стояло за пылающим образом Смоки? Я уверен, что он был связан с кремацией Ролло. Его смерть столкнула меня с моей собственной, которую сновидение представило как изоляцию от семьи и эту бесконечную поездку вверх на лифте. Я был шокирован наивностью своего бессознательного. Надо же, какая-то часть меня купилась на голливудскую версию бессмертия как рая небесного с тропическим пляжем!
В ту ночь я лег спать в ужасе от смерти Ролло и его надвигавшейся кремации, и мое бессознательное попыталось изъять ужас из моего переживания, смягчить его, сделать его терпимым. Смерть благополучно замаскирована в нем под поездку на лифте наверх, к тропическому пляжу. Огненное погребение превратилось в ночную рубашку с милым образом уютного плюшевого мишки, готовую для смертного сна. Но этот ужас невозможно сдержать, и пылающий образ медвежонка Смоки пробуждает меня.
Глава двадцать пятая
Смерть, свобода, изоляция и смысл
1970-е шли, замысел учебника по экзистенциальной психотерапии уже не один год медленно варился в моем сознании, но казался настолько расплывчатым и масштабным, что я никак не мог начать писать – пока однажды нас не навестил Алекс Комфорт. Помню, как мы с ним вдвоем сидели в моем перестроенном садовом кабинете и беседовали. Он внимательно слушал, пока я рассказывал ему о прочитанной литературе и идеях, которые я хотел сформулировать в своей книге. Часа через полтора Алекс остановил меня и торжественно заявил:
– Ирв, я тебя слушал, я тебя выслушал – и с полной уверенностью говорю, что пора перестать читать и начать писать!
Как раз это и было мне нужно! Я мог бы ходить вокруг да около еще несколько лет. Алекс знал толк в писательстве – он сам опубликовал более пятидесяти книг. Каким-то образом его убедительный тон и вера в меня позволили мне отринуть сомнения и начать писать.
Момент был выбран идеально, поскольку меня как раз пригласили провести творческий отпускной год в Стэнфордском центре передовых исследований в области поведенческих наук. Хоть я и продолжал принимать нескольких пациентов, почти все мое время в 1977–1978 учебном году было посвящено работе над книгой. Увы, я не воспользовался в полной мере шансом свести более близкое знакомство с тридцатью другими достойными учеными, включая будущего Верховного судью Рут Бадер-Гинсберг, но все же сдружился с социологом Синтией Эпштейн, которая остается в нашей жизни и по сей день.
Автор с критиком Альфредом Казиным и стэнфордским профессором права Джоном Капланом, Стэнфордский центр передовых исследований в области поведенческих наук, 1978 г.
Дело пошло настолько хорошо, что годом позже я завершил книгу. Я начал ее с описания одного случая на курсах армянской кухни, которые вела Эфрония Хачатурян, мать Геранта Хачатуряна, моего доброго друга и коллеги.
Эфрония была великолепной поварихой, но плохо говорила по-английски и учила исключительно методом показа. Когда она готовила свои блюда, я отмечал все ингредиенты и все ее действия, но, как ни старался, мои блюда никогда не получались такими вкусными, как у нее. Наверняка, думал я, это разрешимая проблема, и стал наблюдать за ней еще пристальнее.
На следующем занятии я следил за каждым движением Эфронии, пока она готовила блюдо, а затем передавала его своей помощнице Люси, чтобы та поставила его в печь. На сей раз я присмотрелся и к Люси и увидел нечто невероятное: по пути к духовке Люси небрежно добавляла в блюдо разные специи – какие ей подсказывала фантазия! Я совершенно уверен, что в этих дополнительных добавках и заключалась разница, которая определяла вкус.
Я использовал эту вводную историю, чтобы уверить читателей: экзистенциальная психотерапия – это не какой-то новый странный эзотерический подход, и она всегда присутствовала в форме ценных, пусть и неназываемых, «приправ», добавляемых самыми опытными терапевтами.
В каждом из четырех разделов книги: смерть, свобода, изоляция и смысл – я описывал свои источники, приводил собственные клинические наблюдения и называл философов и писателей, на чьи труды я опирался.
Из четырех разделов самый большой – о смерти. В профессиональных статьях я немало писал о работе с пациентами, стоящими лицом к лицу со смертью, но в книге сфокусировался на той роли, которую осознание нашей смертности может сыграть в терапии физически здорового пациента. Хотя я сам думаю о смерти как об отдаленном громе на нашем празднике жизни, я также полагаю, что истинная конфронтация со смертностью может изменить жизнь: она поможет нам проще относиться к мелочам и подтолкнет к тому, чтобы жить, не создавая себе поводов для сожалений.
Очень многие философы в той или иной форме вторят словам моей пациентки, умирающей от рака: «Какая жалость, что мне пришлось дождаться момента, когда мое тело покалечит рак, чтобы научиться жить».
Свобода – главный вопрос, центральный для многих экзистенциальных мыслителей. В моем понимании свобода подразумевает следующую идею: поскольку все мы живем во вселенной без заложенного в нее плана, мы сами должны быть авторами собственных жизней, выборов и поступков. Такая свобода порождает тревожность столь сильную, что многие из нас добровольно создают себе богов или диктаторов, чтобы сбросить это бремя со своей психики. Если мы, в терминологии Сартра, являемся «неоспоримыми авторами» всего, что переживаем, то все наши самые лелеемые идеи, самые благородные истины, сама основа убеждений подрываются осознанием, что все во вселенной подчинено случайности.
Третья тема – изоляция – относится не к межличностной изоляции (то есть одиночеству), а к изоляции более фундаментальной. Это идея о том, что каждый из нас в одиночку заброшен в этот мир и в одиночку же из него уйдет.
В старинной моралистической пьесе «Имярек» человеку является ангел смерти и говорит, что на сей раз его время подошло к концу и он должен отправляться в путь, чтобы предстать перед судом. Человек просит, чтобы ему позволили взять с собой в путешествие спутника, и ангел смерти отвечает: «Конечно – если найдешь кого-то, кто пожелает пойти». Остальная часть истории описывает безуспешные попытки главного героя найти сопровождающего – например, его двоюродный брат говорит, что не может пойти, потому что у него сводит судорогой палец ноги. Наконец, главный герой находит спутника, согласного сопровождать его, но в этой христианской нравоучительной сказке им оказывается не человек, а «добрые деяния». Единственное утешение, которое может сопровождать нас в умирании, это знание, что мы жили хорошо.
