В своих рассуждениях об изоляции я много говорю об отношениях психотерапевта с пациентом, о нашем желании слиться с другим, о страхе быть отдельным. Когда приближается смерть, многие сознают, что с их концом погибнет и весь их уникальный обособленный мир: все те образы, звуки и переживания, неведомые никому другому, даже спутникам жизни.
Сейчас, приближаясь к середине своего девятого десятка, я все острее и острее ощущаю эту форму изоляции. Я думаю о мире моего детстве – о воскресных сборищах дома у тети Любы, о плывущих из кухни ароматах, о запеченной грудинке, о цимесе, о чолнте, об играх в «Монополию», о шахматных партиях с отцом, о запахе материнской цигейковой шубы – и содрогаюсь, сознавая, что все это теперь существует только в моей памяти.
Обсуждение четвертой важнейшей темы – отсутствия смысла – затрагивает вопросы «Зачем мы здесь? Если ничто не вечно, то какой смысл в жизни? В чем цель жизни?». Меня всегда трогал рассказ Аллена Уилиса о том, как он бросал псу Монти палку, чтобы тот приносил ее назад.
Если я нагибаюсь и подбираю палку, он мгновенно оказывается около меня. Ах, какая замечательная случилась вещь! У него теперь есть задача… Ему и в голову не приходит оценивать эту задачу. Он всецело отдается ее выполнению. Он пробегает или проплывает любое расстояние, преодолевает поверху или насквозь любое препятствие, чтобы добыть эту палку.
Добыв ее, пес приносит ее обратно, ибо его задача не только в том, чтобы добыть, но и вернуть. Однако, приближаясь ко мне, он начинает двигаться медленнее. Он хочет отдать ее мне и завершить свою миссию, но терпеть не может момент, когда с задачей покончено и он снова оказывается в положении ожидающего…
Ему повезло: у него есть я, чтобы бросать ему палку. Я же жду, пока мне бросит какую-нибудь палку Бог. Давненько уже жду. Кто знает, когда (если это вообще когда-нибудь случится) он снова обратит внимание на меня и даст мне ощутить свою миссию?
Вера в то, что у Бога есть для нас некое предназначение, утешает. Людям неверующим причиняет дискомфорт сознание, что они должны сами бросать себе палку. Как утешительно было бы знать, что где-то там существует некая подлинная, осязаемая цель жизни, а не только ощущение цели жизни! На ум приходит замечание Овидия: «Полезно, чтобы боги были, а поскольку это полезно, то давайте верить, что они есть».
Хотя я часто думал о своей книге «Экзистенциальная психотерапия» как об учебнике для несуществующего учебного курса, я никогда не намеревался создать новую сферу психотерапии. Мне хотелось, чтобы психотерапевты лучше осознали значение экзистенциальных проблем в жизни их пациентов.
В последние годы появились профессиональные организации экзистенциальных терапевтов, и в 2015 году я посредством видеоконференции выступал на первом большом международном конгрессе экзистенциальных психотерапевтов в Лондоне. Хотя я приветствую рост внимания к экзистенциальным вопросам в терапии, мне трудно представить концепцию отдельной терапевтической школы. Организаторы этого международного конгресса столкнулись с огромными трудностями, стараясь сформулировать всеобъемлющее определение этой школы.
В конце концов, всегда будут пациенты, приходящие в терапию, чтобы работать в первую очередь с межличностными проблемами, самооценкой, сексуальностью или зависимостью, и для этих пациентов экзистенциальная вопросы могут не иметь первоочередного значения. Это следует учитывать при профессиональной подготовке. Редко проходит неделя, чтобы какой-нибудь студент не спросил меня, в каком учебном заведении он мог бы выучиться на экзистенциального психотерапевта. Я всегда рекомендую в первую очередь получить общую подготовку терапевта, усвоить набор терапевтических подходов, а уже потом, в рамках программы повышения квалификации или супервизии, знакомиться со специализированными материалами по экзистенциальной терапии.
Глава двадцать шестая
Стационарные группы и Париж
В 1979 году меня попросили временно занять пост главврача Стэнфордского психиатрического стационара. В то время в системе психиатрической госпитализации в Соединенных Штатах не все было гладко: страховые компании урезали покрытие для психиатрической госпитализации, настаивая, чтобы пациентов как можно быстрее переводили в менее дорогостоящие учреждения пансионного типа. Поскольку большинство пациентов оставалось в больнице всего на неделю, а то и меньше, состав каждой группы редко бывал одинаковым хотя бы два сеанса подряд, и встречи стали хаотическими и неэффективными. Эта сумятица удручающе влияла на настроение сотрудников: они изрядно пали духом.
Я не планировал браться за очередной проект по групповой терапии, но мне не сиделось на месте, и я искал для себя непростых задач. Мой стол был девственно чист, книга по экзистенциальной психотерапии завершена, и я был готов к новым свершениям. Учитывая мою глубокую веру в действенность группового подхода и соблазнительность задачи по созданию нового способа ведения стационарных групп, я согласился занять этот пост на два года.
Для работы с лекарственными препаратами в отделении я нанял психиатра, прошедшего обучение в Стэнфорде (психофармакология никогда не была ни моей сильной стороной, ни объектом интереса). После чего сосредоточился на разработке нового подхода в групповой терапии с учетом меняющегося состава стационарных палат. Я начал с посещения групповых встреч в стационарах ведущих психиатрических больниц США. И повсюду обнаруживал растерянность: даже самые известные научные клиники не имели эффективной стационарной групповой программы.
При такой стремительной текучке руководители групп чувствовали себя обязанными в начале каждого сеанса представлять одного или двух новых членов и предлагать им рассказать, почему они попали в больницу. Эти рассказы, после которых терапевты уговаривали других членов группы как-то отреагировать, почти неизменно заполняли все время встречи. Похоже, никто не получал особой пользы от таких групп, и многие отсеивались. Требовалась совершенно иная стратегия.
В стэнфордском остром отделении было двадцать пациентов, и я разделил их на две группы – высокофункциональную и низкофункциональную, в каждой из которых было от шести до восьми членов (остальные пациенты, в основном новоприбывшие в остром состоянии, в первые день-два после госпитализации были слишком дезорганизованы, чтобы посещать какую бы то ни было группу). После нескольких экспериментов я создал рабочий формат. Из-за быстрой текучки в группах я полностью отказался от установки на продолжительную работу и разработал новую парадигму: жизнь каждой группы будет длиться один-единственный сеанс, и задача ведущего – сделать эту единственную встречу настолько эффективной, насколько возможно.
Я разработал схему для высокофункциональных пациентов, состоявшую из четырех этапов.
1. Каждый пациент в порядке очередности формулировал какой-нибудь межличностный запрос для проработки на этой встрече (эта задача поглощала как минимум треть сеанса).
2. Остальная часть групповой встречи тратилась на выполнение программы каждого пациента.
