3. Когда групповая встреча заканчивалась, наблюдатели (студенты – медики, психологи или консультанты; ординаторы и медсестры, которые наблюдали встречу сквозь одностороннее зеркало) заходили в комнату и обсуждали встречу, в то время как пациенты наблюдали за ними из внешнего круга.
4. Наконец, в последние десять минут члены группы высказывали свой отклик на послегрупповую дискуссию наблюдателей.
Первый шаг – формулирование запроса – был для пациентов и терапевтов самой трудной задачей. Я хотел, чтобы запрос не касался причин, по которым пациенты попадали в больницу, – например, пугающих голосов, которые они слышали, побочных эффектов антипсихотических препаратов или какого-то травмирующего события в их жизни. Запрос должен был касаться какой-то проблемы в их отношениях с другими, например: «Мне одиноко. Мне нужны друзья, но никто не хочет общаться со мной», или «Стоит мне раскрыться, как люди начинают меня высмеивать», или «Я чувствую, что люди считают меня отвратительным и назойливым, и мне необходимо выяснить, действительно ли это так».
Следующим шагом терапевта было превратить высказанную жалобу в запрос «здесь и сейчас». Если член группы говорил «Мне одиноко», терапевт мог ответить: «Вы можете рассказать, как вы чувствуете себя одиноким здесь, в группе?», или «С кем в этой группе вам захотелось бы сблизиться?», или «Давайте по ходу сеанса выясним, какую роль вы сами играете в том, что вам сегодня одиноко в этой группе».
Терапевт должен быть очень активным, но, когда все получается, члены группы помогают друг другу совершенствовать свое межличностное поведение, и результаты оказываются значительно лучше, чем при фокусе на причинах госпитализации конкретного пациента.
Я стремился дать наблюдателям – медсестрам, психиатрам-ординаторам и студентам-медикам – активную роль в группе, и это привело к тому, что наблюдатели вносили значительный вклад в сеанс групповой терапии. В одном из проведенных опросов пациенты оценивали последние двадцать минут встречи (дискуссию с наблюдателями) как самую сто́ящую часть сеанса! Более того, некоторые пациенты привычно заглядывали в наблюдательную комнату перед началом работы группы, и если в тот день наблюдателей не было, их желание присутствовать в группе слабело. Подобным образом реагировали и пациенты моих амбулаторных групп. Если члены группы могут увидеть наблюдателей и получить от них обратную связь, это упрощает терапевтическую работу.
Для ежедневной группы низкофункциональных пациентов я предложил модель, которая включала ряд безопасных, структурированных упражнений по самораскрытию, эмпатии, тренингу социальных навыков и выявлению желательных личностных перемен.
И, наконец, чтобы решить проблему с унынием сотрудников, я учредил еженедельную процесс-группу – то есть группу, в которой персонал (включая главврача и старшую медсестру) обсуждал свои отношения друг с другом. Такую группу трудно вести, но в конечном счете она становится бесценным инструментом для снижения напряжения в коллективе.
Я ежедневно вел стационарные группы на протяжении двух лет, после чего решил взять творческий отпуск (члены профессорско-преподавательского состава Стэнфорда имели право на шестимесячный творческий отпуск каждые шесть лет с сохранением полной заработной платы или годичный отпуск с половинной зарплатой), чтобы написать книгу о своем подходе к групповой психотерапии в условиях стационара.
Поначалу я планировал снова поехать в Лондон, где была такая вдохновляющая атмосфера, но Мэрилин настояла на Париже. Так что летом 1981 года мы отбыли во Францию, взяв с собой нашего младшего сына Бена, которому на тот момент было двенадцать. Ив в то время училась в медицинской школе, Рид завершил обучение в колледже в Стэнфорде, а Виктор поступил в Оберлинский колледж.
Мы начали путешествие с посещения наших добрых друзей Стины и Геранта Хачатурянов в их доме на острове у побережья Финляндии. Герант пару лет был сотрудником стэнфордского психиатрического отделения, но у него были столь выдающиеся административные способности, что его назначили университетским омбудсменом и начальником отдела студентов. Он был одаренным лектором, и его курс по человеческой сексуальности вошел в легенды, намного опережая по посещаемости все прочие курсы в истории Стэнфордского университета. У его жены Стины, журналистки, переводчицы и писательницы, были общие интересы с Мэрилин, а дочь Хачатурянов, Нина, на всю жизнь подружилась с нашим сыном Беном.
Этот окруженный неприветливым океаном остров был сказочным уголком, заросшим соснами и черникой. Во время нашего пребывания там Герант как-то раз убедил меня попробовать прыгнуть из сауны в ледяное Северное море, что я и сделал – но только один раз.
Из Финляндии мы ночным паромом отправились в Копенгаген. Как правило, мне достаточно просто посмотреть на изображение корабля, чтобы на меня накатил приступ морской болезни, но с помощью небольшого количества марихуаны я безмятежно доплыл до Копенгагена, где провел однодневный семинар для датских терапевтов. Мы также осмотрели достопримечательности, побывали на могилах Серена Кьеркегора и Ханса Кристиана Андерсена, которые похоронены недалеко друг от друга на кладбище Ассистенс.
В Париже мы устроились в квартире на пятом этаже в доме без лифта на улице Сент-Андре-дез-Ар, в трех кварталах от Сены, в Пятом округе. С помощью Мэрилин я заполучил кабинет в одном квартале от улицы Муфтар, который французское правительство специально держало для ученых-иностранцев.
Это было замечательное время. С утра Бен сбегал вниз по лестнице, чтобы купить нам круассаны и «Интернешнл геральд трибюн», а после завтрака уезжал на метро учиться в международную лингвистическую школу. Мэрилин работала над новой книгой, «Материнство, смертность и литература безумия» – трудом по психологической литературной критике. Я свел знакомство со многими ее французскими друзьями, и нас то и дело приглашали на ужины, но общаться было трудно: лишь немногие из них говорили по-английски, а я, хоть и трудился усердно с репетитором-французом, продвигался не особенно успешно. В компаниях я, как правило, чувствовал себя деревенским дурачком.
В школе и колледже я занимался немецким, и – возможно, из-за сходства немецкого с идишем, на котором разговаривали мои родители, – он давался мне неплохо. Но в мелодике и ритме французского языка было что-то для меня непостижимое. Возможно, это связано с моей неспособностью запомнить или воспроизвести мелодию. Должно быть, неспособность к языкам досталась мне по наследству от матери, у которой были существенные проблемы с английским языком.
Но французская еда! Я с особенным нетерпением дожидался утренних круассанов и перекусов в пять вечера. Наш дом располагался на оживленной пешеходной улице со множеством уличных лотков, с которых торговали райски сладкой клубникой, и магазинчиков с различными деликатесами, где можно было купить ломтики паштета из куриной печенки и террин из кролика. В булочных и кондитерских мы с Мэрилин выбирали tarte aux fraises des bois (земляничный тарт), а Бен – pain au chocolat (шоколадные булочки).
Хотя я недостаточно хорошо понимал французский, чтобы ходить с Мэрилин в театр, на паре концертов мы с ней побывали. Один давал в Сент-Шапель надолго запомнившийся мне контратенор, а вторым был потрясающий Оффенбах в театре Шатле. Но больше всего мне нравились музеи. Мог ли я не оценить водяные лилии кисти Клода Моне, особенно после того, как мы с Беном и Мэрилин съездили на поезде посмотреть деревенский домик Моне в Живерни и увидели этот вошедший в историю мостик в японском стиле, перекинутый через плавучий сад водяных лилий! Я с удовольствием бродил по Лувру, подолгу задерживаясь в залах с древнеегипетскими и персидскими артефактами и величественным фризом со львами из глазурованных изразцов, вывезенным из Сузы.
