– Ага, мы приближаемся к Игатпури, и я должна собрать вещи, чтобы продолжать путь. Мы с сестрами едем туда на ретрит практиковать випассану.
– О, я тоже еду на ретрит. Я получил огромное удовольствие от нашей беседы. Может быть, мы могли бы продолжить разговор в ашраме – например, за чаем или обедом?
Она кивает со словами:
– Увы, больше никаких разговоров не будет…
– Что-то я запутался… Вы говорите «нет», но утвердительно киваете головой.
– Да-да, наше кивание – вечная проблема для американцев! Кивая вверх-вниз, мы имеем в виду «нет», а из стороны в сторону – «да». Я знаю, это прямо противоположно тому, к чему вы привыкли.
– Так, значит, вы имеете в виду «нет». Но почему? Почему больше не будет разговоров?
– На ретрите не разговаривают. Благородное молчание – это правило, закон випассаны: никакой речи в течение следующих одиннадцати дней. И вот это тоже запрещено, – она указывает на книгу, лежащую у меня на коленях. – Не должно быть никаких отвлечений от текущей задачи.
– Что ж, тогда до свиданья, – говорю я и с затаенной надеждой добавляю: – Может быть, мы сможем снова поговорить в поезде после ретрита.
– Нет, друг мой, об этом мы думать не должны. Гоенка учит, что мы должны жить только в настоящем. Воспоминания о прошлом и желания будущего порождают лишь беспокойство.
Я часто думаю о ее прощальных словах: «Воспоминания о прошлом и желания будущего порождают лишь беспокойство». Сколько истины в этих словах – но какой великой ценой она дается! Не думаю, что способен или готов столько заплатить.
В Игатпури я взял такси и вскоре был уже в медитационном центре, где меня зарегистрировали и попросили сделать пожертвование. Когда я спросил, сколько в среднем платят участники, мне сказали, что большинство из них бедны и вообще ничего не платят. Я пожертвовал двести долларов, почитая это скромной платой за одиннадцатидневный ретрит с размещением и питанием. Однако регистраторы, казалось, были поражены моей щедростью и дружно принялись качать головами в знак одобрения, когда я поднял на них взгляд. Я огляделся по сторонам и с некоторой тревогой заметил, что из примерно двухсот участников, регистрировавшихся на ретрит, я был единственным представителем Запада!
Один из служащих сложил все мои книги в шкафчик в приемной, а потом сопроводил меня к спальному месту. Мне – возможно, потому что я сделал внушительное пожертвование – выделили место в комнате, где у меня оказалось всего четверо соседей. Мы молча приветствовали друг друга. Один из них был слеп; за время ретрита он трижды или четырежды путался в пространстве и пытался улечься на мою постель, и мне приходилось отводить его на место. За все десять дней не было произнесено ни одного слова. Говорил только Гоенка да еще порой его помощник.
Только когда я пригляделся к расписанию, до меня начала доходить вся суровость предприятия, на которое я отважился. День на ретрите начинался в пять утра с легкого завтрака, за которым следовало обучение медитации, пение мантр и лекции – и так до вечера. Единственной настоящей трапезой за сутки был вегетарианский обед в середине дня, но очень скоро у меня пропал аппетит и интерес к еде – обычное явление на ретрите.
После завтрака мы собирались в большом зале, где было установлено небольшое возвышение для Гоенки. Пол был устлан циновками, мебель, разумеется, отсутствовала. Две сотни посетителей садились в позу лотоса и безмолвно ждали появления Гоенки. Через несколько минут молчания четверо служителей сопровождали Гоенку к его месту.
Гоенка, внушительный, бронзовокожий, красивый мужчина в белой одежде, начинал учение с чтения нараспев отрывка из какого-нибудь древнего буддийского текста на пали, мертвом индоевропейском языке, используемом для богослужения в буддизме школы Тхеравада. Так начиналось каждое утро ретрита: он напевно читал необыкновенно сочным баритоном, который вводил меня в состояние транса. Что бы ни ожидало нас дальше, я знал, что ежеутреннее удовольствие слушать распевы Гоенки уже окупает все трудности моего путешествия. В конце ретрита я купил несколько дисков с его записями и годами слушал их каждый вечер, отмокая в горячей ванне.
Первый образ, возникающий в моем сознании, когда я задумываюсь, почему этот распев так на меня подействовал, – это голос моего отца, когда он подпевал фонографическим записям певцов, исполнявших песни на идише. А потом я думаю о том, как сильно распевы Гоенки напоминают мне распевы канторов в синагоге. Все свое отрочество я, оказываясь в синагоге, стремился поскорее сбежать оттуда, но теперь, оглядываясь назад, я вспоминаю удовольствие, которое получал, слушая прекрасный голос кантора.
Может быть, где-то глубоко внутри меня существует какая-то часть моей личности, жаждущая быть очарованной. Они ищет облегчения боли разобщенности через ритуал и припадание к авторитету. Думаю, мало найдется людей, не испытывающих такой жажды. Я видел голых королей, слышал тайны слишком многих высокопоставленных лиц и знаю, что не существует людей, полностью устойчивых перед отчаянием и не знающих стремления положиться на волю божью.
Первую пару дней Гоенка читал нам лекции и учил сосредоточиваться на дыхании, ощущать прохладный воздух на вдохе и теплоту выдыхаемого воздуха, согретого легкими. Однако уже через пару часов самого первого дня мне стало очень трудно сидеть в позе лотоса. Я никогда не чувствовал себя комфортно, сидя на полу, и у меня начали болеть колени и спина.
Во время обеденного перерыва я сказал о своей проблеме одному из помощников Гоенки (нам было предписано не разговаривать друг с другом, но в экстренных случаях было разрешено обращаться к помощникам). Он посмотрел на меня подозрительно и громко поинтересовался, что же я натворил в своей прошлой жизни, чтобы заслужить такую несговорчивую спину. Тем не менее он предложил мне простой деревянный стул, и до конца ретрита я сидел на нем, возвышаясь среди двухсот паломников, безмятежно восседавших в позе лотоса. Кстати говоря, слова помощника Гоенки о прошлой жизни были единственным упоминанием о сверхъестественном, услышанном мной за все время ретрита.
Дисциплина присутствовала, но оставалась незримой – до того вечера, когда кто-то вдруг громко испустил газы. Один из присутствующих громко рассмеялся, потом другой, и вскоре человек восемь-десять охватил приступ хохота, длившийся несколько минут. Гоенка прервал свое учение, и на следующее утро я заметил, что слушателей стало меньше: те участники, которые смеялись, больше не присутствовали – несомненно, их изгнали.
На третий день Гоенка начал обучение медитации випассаны. Он велел нам сосредоточиваться на коже головы до тех пор, пока мы не почувствуем там какое-нибудь ощущение, к примеру, зуд или покалывание. А потом переместить внимание вниз, на лицо, дождаться какого-нибудь ощущения там и переходить к следующему участку тела – шее, плечам и так далее, пока мы не доберемся до подошв ног. И все это время не забывать о своем дыхании и постоянно помнить о непостоянстве.
Все последующие инструкции касались только обучения этой технике, которая, как неоднократно напоминал нам Гоенка, была личной медитативной практикой самого Будды.
