В ту неделю в Токио я изо всех сил старался быть полезен как учитель, но ни разу не почувствовал себя эффективным в этой роли. В этой командировке я осознал, что есть в японской культуре что-то такое, что противится западной психотерапии, особенно групповой. Это был глубоко укорененный стыд раскрыться самому или раскрыть свои семейные тайны.
Я вызвался провести процесс-группу для психотерапевтов, но от этой идеи отказались – и, честно говоря, я испытал облегчение. Думаю, там возникло бы такое мощное безмолвное сопротивление, что мы едва бы сдвинулись с места. Все мои выступления на той неделе аудитория слушала с почтительным вниманием, но никто не высказал ни одного комментария и не задал ни единого вопроса.
У Мэрилин от той поездки осталось аналогичное ощущение. Она читала лекцию об американской женской литературе XX века в японском Институте женских исследований – перед большой аудиторией, в прекрасно подготовленном зале. Мероприятие было превосходно организовано, лекции предшествовала танцевальная постановка, а слушатели были почтительны и внимательны. Но когда Мэрилин предложила задавать вопросы или делиться замечаниями, воцарилось молчание. Через две недели она читала точно такую же лекцию в Пекинском университете международных отношений, и под конец китайские студенты завалили ее вопросами.
В Токио меня осыпали всевозможными любезностями. Мне нравились официальные обеды, которые подавались в бенто-боксах, содержащих всевозможные изысканные блюда. В мою честь закатывали расточительные вечеринки, а хозяин дома, в котором я жил, великодушно пригласил меня в любое время пользоваться его кондоминиумом на Гавайях с чудесными панорамными видами.
После моей токийской командировки повсюду в Японии нас с радушием встречали и представители принимающей стороны, и незнакомцы. Однажды вечером в Токио мы заблудились по дороге в театр Кабуки и показали свои билеты женщине, мывшей ступени какого-то здания, в надежде, что она объяснит, как туда добраться. Она тут же бросила свое занятие и прошла с нами четыре квартала до самых дверей театра.
В другой раз, в Киото, мы вышли из автобуса, зашагали по улице прочь и вдруг услышали за спиной торопливые шаги. Пожилая женщина, запыхавшись, догоняла нас с зонтом, который мы забыли в автобусе. А вскоре после этого в буддийском храме мы разговорились с незнакомцем, профессором колледжа, который тут же пригласил нас на ужин к себе домой.
Но культура японцев не принимала мой подход к психотерапии, и на японский переведены лишь очень немногие мои книги.
Япония была первой остановкой за мой годичный творческий отпуск. У меня только что завершился трудный период: я в очередной раз отредактировал свой учебник по групповой психотерапии. Когда учебник пишут новички вроде меня, они, как правило, не сознают: если их детище будет пользоваться успехом, они окажутся в кабале на всю жизнь. Учебники необходимо пересматривать каждые несколько лет, особенно если в этой области появляются новые исследования и происходят перемены – а в случае групповой психотерапии именно так и было. Если учебник не редактировать, преподаватели будут искать более современное пособие для своих занятий.
Осенью 1987 года наше семейное гнездо опустело: мой младший сын Бен уехал учиться в Стэнфорд. После того как я отослал новую редакцию учебника издателю, мы с Мэрилин отпраздновали новообретенную свободу целым годом заграничных путешествий с двумя длительными остановками на Бали и в Париже – для занятий писательством.
Уже давно я подумывал написать книгу совершенно нового для себя типа. Всю свою жизнь я любил сюжеты и в свои профессиональные тексты нередко протаскивал контрабандой психотерапевтические истории – одни умещались в пару строк, другие растягивались на несколько страниц. За прошедшие годы многие читатели моего учебника по групповой психотерапии сообщали мне, что были готовы мириться с длинными страницами сухой теории, потому что знали, что впереди их ждет очередная история.
Так что в возрасте пятидесяти шести лет я решился на знаменательную перемену в своей жизни: я буду продолжать учить молодых психотерапевтов своими творческими работами, но возвышу повествование, выведя его на передний план и позволяя ему стать главным каналом для того, чему я хочу учить. Я чувствовал, что пришло время дать свободу моему внутреннему рассказчику.
Перед отъездом в Японию мне совершенно необходимо было освоить мой новоприобретенный гаджет – портативный компьютер. Так что мы арендовали на три недели домик в орегонском городке Эшланд, в который не раз приезжали ради его необыкновенного театрального фестиваля. По вечерам мы смотрели спектакли, но днем я усердно учился печатать на ноутбуке. Когда я почувствовал, что уверенно им пользуюсь, мы отбыли к своему первому пункту назначения – в Токио.
На том этапе я набирал текст одним пальцем. Все мои прежние книги и статьи были написаны от руки (или, как в одном случае, надиктованы). Но для того чтобы пользоваться этим новым компьютером, я должен был научиться печатать, и мне удалось добиться успеха благодаря необычному методу. Все время долгого перелета в Японию я играл в одну из первых видеоигр: мой космолет атаковали корабли пришельцев, палившие по нему ракетами в форме букв алфавита; атаки можно было отражать, нажимая соответствующую клавишу на клавиатуре. Это было необыкновенно эффективное обучение, и к тому времени, как самолет приземлился в Японии, я уже умел набирать текст.
После Токио мы полетели в Пекин, где встретились с четырьмя друзьями-американцами и, взяв гида, без которого в те годы нельзя было обойтись, отбыли в двухнедельный тур по Китаю. Мы осматривали Великую Китайскую стену, Запретный город и совершили речную экскурсию в Гуйлинь, где, открыв рты, восхищенно разглядывали высившиеся в отдалении горы, напоминавшие карандаши. И во всех этих поездках я продолжал размышлять о том, как буду писать собрание психотерапевтических рассказов.
Однажды в Шанхае мне немного нездоровилось из-за перемены погоды, и я не поехал с остальными на экскурсию, решив вместо этого отдохнуть. Из своего портфеля, битком набитого надиктованными заметками о сеансах, я наугад выбрал одну папку (из двадцати пяти) и перечитал отчеты о семидесяти пяти сеансах терапии, проведенных с Солом, шестидесятилетним исследователем-биохимиком.
В тот день, блуждая в одиночестве по неприметным переулкам Шанхая, я набрел на большую, красивую и давным-давно заброшенную католическую церковь. Войдя в нее сквозь незапертые двери, я бродил по проходам, пока мой взгляд не упал на исповедальню. Убедившись, что больше никого в храме нет, я сделал то, что мне всегда хотелось сделать: проскользнул внутрь и сел на место священника. Я думал о поколениях священников, которые принимали исповеди в этой каморке, и представлял, что они выслушивали, – столько раскаяния, столько стыда, столько вины!.. Я завидовал этим людям Божьим: я завидовал их праву объявлять страдальцу: «Ты прощен». Какая терапевтическая мощь! Мои собственные возможности в сравнении с ней казались ничтожными.
После того как я около часа просидел, погруженный в размышления, на этом древнем месте человека, наделенного властью, случилась замечательная вещь: я соскользнул в грезу наяву, во время которой мне явился целиком весь сюжет рассказа «Три нераспечатанных письма». Я внезапно узнал об этом рассказе все: мне стали понятны его герои, его развитие, кульминационные моменты. Мне отчаянно хотелось записать это, пока оно не испарилось, но у меня не было при себе ни бумаги, ни ручки (не забудьте, это было в доайфонную эру) – никакого способа запечатлеть свои мысли.
