Завершив период своего ученичества в написании романов, я выбросил тренировочные колесики и больше не суетился, прикидывая, как вписать персонажей и события в исторически достоверное время и место. В этом новом проекте я собирался доставить себе удовольствие, полностью сочинив сюжет, населенный придуманными персонажами. И, если только мир не более безумен, чем мне представлялось, должен был получиться такой вымысел, который не мог бы случиться ни при каких обстоятельствах.
Однако под прикрытием нереалистичных событий комического романа я намеревался исследовать серьезные и важные вопросы. Следует ли нам, как настаивали первые психоаналитики, скрывать свое истинное «я» и предлагать пациенту только интерпретации и «пустой экран»? Или, напротив, нам стоит быть открытыми и искренними, показывая пациентам наши подлинные чувства и переживания? А если так, то какие нас могут поджидать западни?
В профессиональной литературе я немало писал о первостепенной важности отношений в психотерапии. Преобразующей силой в терапии является не интеллектуальный инсайт, не интерпретация, не катарсис; изменения происходят благодаря глубокому, аутентичному взаимодействию между двумя людьми. Современная психоаналитическая мысль тоже постепенно приходит к выводу, что одной интерпретации недостаточно. Сейчас, когда я пишу эти слова, одна из наиболее широко цитируемых в последние годы психоаналитических статей носит заголовок «Неинтерпретативные механизмы в психоаналитической терапии: то самое «нечто большее», чем интерпретация».
Это «нечто большее», которое называют «моментами сейчас» или «моментами встречи», не слишком отличается от того, что мой вымышленный персонаж Эрнест в «Лжеце на кушетке» пытается описать в статье под названием «Пространство между пациентом и терапевтом: аутентичность в терапии».
В своей практике, как групповой, так и индивидуальной, я всегда стремлюсь к аутентичной встрече со своими пациентами. Я стараюсь быть активным, лично вовлеченным и часто фокусируюсь на «здесь и сейчас». Редко выдается сеанс, на котором я бы не спросил пациента о наших отношениях. Но насколько значительную часть себя следует раскрывать терапевту? Чрезвычайно важный вопрос об открытости терапевта, о котором идут жаркие споры в нашей сфере, в этом комическом романе анализируется, препарируется и доводится до абсурда.
Я только что, впервые за многие годы, перечитал «Лжеца на кушетке» и был поражен тем, как много я забыл. Во-первых, хотя сюжет его полностью вымышлен, в него вплетено немало реальных событий из моей жизни. Такой прием – не редкость; я слышал, Сол Беллоу говорил: «Если в семье рождается романист, семья обречена». Хорошо известно, что на страницах прозы Беллоу можно встретить множество персонажей из его детства и юности. Я последовал его примеру.
Примерно за год до написания «Лжеца на кушетке» знакомый моего знакомого попытался надуть меня, продав мне акции компании, которой, как я узнал впоследствии, не существовало в природе. Мы с женой вручили ему пятьдесят тысяч долларов для инвестиций. Хотя вскоре мы получили очень солидно выглядевшие сертификаты о депозите в одном из швейцарских банков, в нем все же было что-то такое, что возбудило во мне подозрения.
Я отнес сертификаты в американское отделение этого банка и узнал, что подписи на них подделаны. Тогда я позвонил в ФБР и проинформировал мошенника о своих действиях. Как раз перед моей встречей с сотрудниками ФБР он объявился у меня на пороге с пятьюдесятью тысячами долларов наличными. Эти события и мошенник вдохновили меня на создание образа Питера Макондо – плута, который наживался на терапевтах.
Но этим мошенником дело не ограничилось: в романе можно обнаружить и множество других знакомых, событий и составляющих моей собственной личности. Там отражена такая некогда важная часть моей жизни, как игра в покер (включая карикатуры на самого себя и других игроков). Из-за ухудшившегося зрения мне пришлось расстаться с покером, но и по сей день, когда я обедаю со своими старыми приятелями и партнерами по покеру, они называют друг друга теми именами, которые я дал им в романе.
Кроме того, в романе есть пациентка (тщательно замаскированная), которая была особенно соблазнительна для меня в реальной жизни, и искушенный, но высокомерный психиатр, который некогда был моим супервизором.
Я также ввел в сюжет своего приятеля по Университету Джонса Хопкинса, Сола, который в романе назван Полом. Реальна бо́льшая часть перечисленных в тексте предметов мебели и произведений искусства, в том числе стеклянная скульптура, которую Сол сделал сам и посвятил мне: она изображает человека, заглядывающего за край чаши, и носит название «Сизиф, наслаждающийся видом».
Список таких деталей обширен: «любимые мозоли», книги, одежда, жесты, мои первые воспоминания, иммигрантская история моих родителей, мои шахматные партии и пинокль с отцом и дядьями – все они разбросаны по роману там и сям, даже моя попытка отряхнуть со своих ног прах продуктовой лавки.
Я рассказываю в романе историю об отце персонажа по имени Маршал Стрейдер. Отец владеет маленьким продуктовым магазином на углу Пятой улицы и Р-стрит в Вашингтоне. В его магазин заглядывает покупатель и хочет приобрести пару рабочих перчаток; хозяин говорит, что они хранятся у него в подсобке, а сам потихоньку выходит через черный ход и бегом мчится через весь квартал на рынок, покупает там пару перчаток за десять центов и продает их покупателю за тринадцать. Это реальная история, рассказанная мне моим отцом, который владел магазинчиком по этому адресу незадолго до моего рождения.
Подробный рассказ об аналитике, которого изгоняют из психоаналитического института, основан на вольном изложении изгнания Масуд-Хана из Британского психоаналитического общества в 1988 году. Чарльз Райкрофт, мой британский аналитик, был свидетелем этого события и описал его мне во всех подробностях. И даже сон о «медвежонке Смоки» – мой собственный, приснившийся мне в ночь после смерти Ролло Мэя.
Многие имена персонажей имели для меня личное значение – например, имя главного героя, Эрнест Лэш. Когда я писал об Эрнесте, который действительно был весьма искренним
[32], и его соблазнительной пациентке, я часто думал об Одиссее. Он велел матросам привязать себя
[33] к мачте корабля, чтобы не поддаться на призывы сирен, – отсюда и сочетание «Эрнест Лэш». Другой персонаж, один из сотрудников вымышленного психоаналитического института – Терри Фуллер. Его имя образовано от имени моего бывшего студента Фуллера Торри, ставшего видной фигурой в психиатрии. Маршал Стрейдер, списанный с одного из моих супервизоров в Госпитале Джонса Хопкинса, уверенно идет вперед
[34] и неукоснительно соблюдает закон
[35], за исключением одного случая.
