Филипп, двойник и последователь Шопенгауэра, сразу же реагирует в своей обычной снисходительной манере.
– Эта мысль, – неожиданно вмешался Филип, – показалась утешительной и Шопенгауэру, у кого Набоков, без сомнения, ее позаимствовал. Шопенгауэр говорит, что после смерти мы будем тем же, чем были до рождения, и далее доказывает невозможность существования двух видов небытия.
Пэм, злящаяся на Филиппа, говорит:
– Скажите пожалуйста! Видите ли, Шопенгауэр однажды заметил нечто похожее. Подумаешь, какая важность.
Филипп прикрывает глаза и начинает читать наизусть:
– «Неожиданно, к своему изумлению, человек замечает, что после многих тысяч лет небытия он снова живет на свете; какое-то время он существует, и потом снова наступает такой же длительный период, когда он не должен существовать». Я многое помню наизусть из Шопенгауэра – это третий абзац трактата «К учению о ничтожности существования». Как по-твоему, это достаточно «похоже»?
Я цитирую этот отрывок из-за того, что в него не вошло: а именно, что корни утверждений и Шопенгауэра, и Набокова восходят к Эпикуру. Этот древнегреческий философ утверждал, что главный источник человеческих несчастий – это вечный и вездесущий страх смерти. Чтобы облегчить этот страх, Эпикур разработал ряд мощных нерелигиозных аргументов для учеников своей школы в Афинах и настаивал, чтобы они зазубривали их так, как иные зазубривают катехизис.
Одним из этих аргументов был прославленный «аргумент симметрии», постулирующий, что наше состояние небытия после смерти идентично нашему состоянию небытия до рождения, но при этом мысль о нашем «предбытийном» состоянии никогда вызывает тревоги. Век за веком философы нападали на этот аргумент, и все же, на мой взгляд, он прекрасен в своей простоте и по-прежнему обладает существенной силой. Он принес утешение многим моим пациентам – равно как и мне самому.
Когда я читал другие аргументы Эпикура, предназначенные рассеивать страх смерти, у меня возникла потрясающая идея для следующей книги, которая не отпускала меня много месяцев подряд. Идея такова: человека мучает ужасный ночной кошмар, будто в лесу после заката его преследует чудовищный зверь. Он бежит, пока хватает сил, спотыкается, чувствует, что тварь набрасывается на него, и осознает, что это его смерть. Он просыпается с криком, с колотящимся сердцем, мокрый от пота. Он вскакивает с постели, быстро одевается, спешит прочь из спальни и своего дома и принимается искать кого-нибудь: старшего, мыслителя, целителя, священника, врача – кого-то, кто сможет помочь ему справиться с этим страхом смерти.
В моем представлении эта книга должна была состоять из восьми-девяти глав, каждая из которых начиналась бы с одного и того же абзаца: кошмар, пробуждение и попытки найти спасение от этого страха смерти. Однако действие во всех главах происходило бы в разных столетиях! Первая уносила бы нас в III век до н. э., в Афины, и сновидец устремлялся бы на Агору – в тот район Афин, где располагались многие важные школы философии. Он миновал бы Академию, основанную Платоном и ныне возглавляемую его племянником Спевсиппом; Лицей, школу Аристотеля; школы стоиков и циников; и, наконец, добрался бы до своего места назначения – Садов Эпикура, куда ему позволили бы войти с рассветом.
Другая глава могла бы относиться ко времени святого Августина, третья – к периоду Реформации, четвертая – к концу XVIII века, к временам Шопенгауэра, пятая застала бы Фрейда, шестая – возможно, Сартра или Камю, а действие оставшихся двух, например, происходило бы в какой-нибудь мусульманской и какой-нибудь буддийской стране. Но не будем забегать вперед.
Я решил написать весь эпизод в эпикурейской Греции за 200 лет до н. э., а потом уже обращаться к каждому из последующих временных периодов. Месяцами я изучал подробности повседневной жизни Греции в ту эпоху – одежду, меню завтрака, обычаи. Я штудировал древние и современные исторические и философские тексты, читал романы, действие которых происходило в Древней Греции (за авторством Мэри Рено и других), и в итоге пришел к печальному осознанию, что исследования, необходимые, чтобы написать эту и другие главы задуманной книги, поглотили бы всю мою оставшуюся жизнь. С великим сожалением я отказался от этого проекта. Это единственная книга, которую я начал, но не завершил.
Вместо этого я решил обсудить труды Эпикура в небеллетристической книге о страхе смерти, и так постепенно оформилась «Вглядываясь в солнце», опубликованная в 2008 году.
«Вглядываясь в солнце» прослеживает мои мысли о смерти, которые возникали в моей клинической практике и со здоровыми, и с неизлечимо больными пациентами. Заглавие книги происходит от афоризма философа XVII века Франсуа де Ларошфуко: «Ни на солнце, ни на смерть нельзя смотреть в упор». Хотя я использую эту максиму для заглавия, в тексте я подвергаю сомнению ее истинность, подчеркивая, что взгляд на смерть в упор может принести много пользы.
Я иллюстрирую эту мысль не только клиническими, но и литературными примерами. Например, Эбенезер Скрудж в «Рождественской истории» Диккенса вначале выступает как одинокий скряга, но к концу повести это добрый, великодушный и окруженный любовью человек. Откуда эта трансформация? Диккенс дает Скруджу мощную дозу терапии экзистенциального шока, когда Дух грядущего Рождества позволяет Скруджу увидеть собственную могилу и прочесть свое имя на надгробии.
На протяжении всей книги «Вглядываясь в солнце» конфронтация со смертью служит пробуждающим переживанием, учащим нас жить более полной жизнью. Терапевты, чувствительные к данному процессу, часто это замечают. Как я уже упоминал, в своей клинической практике я нередко предлагаю пациенту провести черту на листе бумаги и представить, что один конец этой линии символизирует его рождение, а другой – смерть. Я прошу пациента указать, в каком месте этой линии он находится сейчас, и поразмыслить над этим пару минут. Фильм «Ялом как лекарство» начинается с того, что мой голос за кадром поясняет это упражнение.
За все время своей учебы на психиатра я ни разу не слышал, чтобы смерть обсуждали на семинарах по терапии или на клинических разборах. Наша сфера будто продолжала следовать совету Адольфа Мейера, много лет влиявшего на американских психиатров: «Не чешите там, где не чешется» – иными словами, не поднимайте неприятных тем, пока этого не сделает пациент, особенно в областях, где успокоить его тревоги, скорее всего, не в нашей власти. Я занял противоположную позицию: раз смерть «чешется» все время, то, помогая пациентам исследовать свою позицию по отношению к ней, можно принести немало пользы.
Я полностью согласен с чешским писателем-экзистенциалистом Миланом Кундерой, который писал, что забывание дает нам возможность заранее ощутить вкус смерти. Иными словами, в смерти нас ужасает не только утрата будущего, но и утрата прошлого.
Перечитывая собственные книги, я часто не могу вспомнить лица и настоящие имена пациентов, о которых писал: я замаскировал их настолько хорошо, что теперь сам не понимаю, кто же послужил прототипом. Порой мне больно думать обо всех сокровенных и мучительных часах, которые я провел с людьми, ныне потерянными для моей памяти.
