Я также являюсь членом «Пегаса» – писательского клуба для докторов медицины, основанного в 2010 году моим добрым другом, Гансом Штейнером, бывшим главой отделения детской психиатрии в Стэнфорде. Наша группа из десяти врачей-писателей съезжается раз в месяц на двухчасовые вечерние встречи, во время которых мы обсуждаем работы друг друга. Вечер завершается ужином, который оплачивает тот из нас, чью работу критиковали во время встречи. Эта группа прочла немало страниц моей нынешней книги, причем первая треть понравилась читателям куда больше всего остального, и они рекомендовали мне вкладывать в текст больше моей собственной внутренней жизни.
Несколько книг и коротких произведений членов группы были опубликованы, в том числе «Война хирурга» Генри Уорда Трублада – замечательные воспоминания, описывающие жизнь хирурга-травматолога на линии фронта во время войны во Вьетнаме. Мы устраиваем в Стэнфорде регулярные чтения новых работ наших членов, и я несколько раз принимал участие в этих чтениях.
«Пегас» расширяется и в настоящее время включает в себя четыре группы, состоящие из врачей и нескольких студентов-медиков. Пару раз поэты из нашей группы устраивали публичные чтения стихов, вдохновленных произведениями искусства, – например, живописью из недавно открывшейся в Стэнфорде «Коллекции Андерсонов» или концертами струнного квартета Сент-Лоуренс, постоянного музыкального коллектива Стэнфорда. Мы также ежегодно устраиваем консилиумы по психиатрии, учредили литературный конкурс для студентов с денежными премиями и спонсируем лекции приглашенных профессоров в сфере гуманитарных медицинских наук.
Я посещаю также еще одно ежемесячное мероприятие – группу Линдеманна, названную в честь одного из ее членов-основателей, Эриха Линдеманна. Этот влиятельный психиатр долгое время был профессором психиатрии в Гарварде, а в конце своей жизни – в Стэнфорде. Я вступил в эту группу в момент ее основания в 1970-х годах и много лет посещал ее ежемесячные встречи.
На каждой из двухчасовых вечерних встреч восьми-десяти терапевтов один из них выступает с докладом об актуальном непростом случае из практики. Я от души наслаждался царившей на встречах атмосферой товарищества, пока Бруно Беттельгейм не перебрался в Стэнфорд и не вступил в эту группу. Ему почему-то казалось, что в силу его старшинства суть встречи должна состоять в том, что члены группы докладывают о своих клинических случаях ему лично. Ни я, ни другие не смогли разубедить его, и когда мы зашли в тупик, несколько членов покинули группу. Через много лет после смерти Бруно меня пригласили заново вступить в эту группу, и с тех пор я снова дорожу нашими встречами.
Каждый член группы представляет свой случай в собственном стиле. На недавней встрече один из нас решил использовать психодраму и назначил членов группы на определенные роли (пациента, его жены, терапевта, других членов семьи, наблюдателя-комментатора и т. д.). Поначалу все это действо казалось дурашливым и не относящимся к делу, но к концу встречи всем нам казалось, что мы прочно застряли в тупике и не способны оказать помощь пациенту, – то есть мы чувствовали себя именно так, как терапевт-докладчик в своей работе с пациентом. Это оказался необыкновенно мощный и наглядный метод изложения его терапевтической дилеммы.
Группа, с которой я связан теснее всего, – это моя семейная группа. Я женат на Мэрилин шестьдесят три года, и редко выдается день, когда я не благодарю свою удачу за то, что у меня такая выдающаяся спутница жизни. Однако, как я часто говорю другим людям, отношения не ищут – отношения создают. Все эти десятилетия мы оба усердно трудились, чтобы создать тот брак, который есть у нас сегодня.
От любых жалоб, какие могли появляться у меня в прошлом, ныне не осталось и следа. Я научился принимать немногочисленные недостатки Мэрилин: ее безразличие к готовке, к спортивным соревнованиям, к езде на велосипеде, к научной фантастике, вообще к науке как таковой, – но все эти поводы для недовольства такие незначительные. Я чувствую себя счастливчиком, которому повезло жить с ходячей энциклопедией по западной культуре, способной мгновенно ответить на большинство возникающих у меня исторических или литературных вопросов.
Мэрилин тоже научилась смотреть сквозь пальцы на мои недостатки – на мое неизлечимое домашнее неряшество, на мой отказ носить галстуки, на мою подростковую одержимость мотоциклами и кабриолетами, а также на мое притворное неумение пользоваться посудомоечной и стиральной машинами. Мы пришли к взаимопониманию, какого я и представить себе не мог в те поры, когда был юным, импульсивным и часто нечутким влюбленным. Ныне нас более всего заботит благополучие друг друга и страх перед тем, что будет, когда один из нас умрет раньше другого.
Мэрилин – ученый с пытливым умом, особенно искушенный в европейской литературе и искусстве. Как и я, Мэрилин всегда учится чему-то новому и не прекращает читать. В отличие от меня, она любит выходы в свет и отлично умеет общаться – по отзывам ее многочисленных друзей.
Хотя мы оба страстно любим писать и читать, наши интересы не всегда пересекаются, и, мне кажется, это к лучшему. Меня влекут философия и наука, в особенности психология, биология и космология. У Мэрилин же, если не считать курса ботаники в Уэлсли, нет никакого технического или естественнонаучного образования, и современный технический мир для нее – тайна за семью печатями. Мне приходится усердно торговаться, чтобы уговорить ее сопровождать меня в планетарий или в аквариум в Калифорнийской академии наук, а оказавшись там, она так и норовит сбежать через парк в художественный музей де Янга, где может по десять минут стоять и разглядывать одну-единственную картину.
Она – мои врата в мир искусства и истории, но иногда я бываю совершенно безнадежен. Хотя мне явно наступил на ухо слон, Мэрилин не теряет надежды пробудить во мне вкус к музыке. Но когда я еду в машине один, и в это время нет трансляции какого-нибудь бейсбольного матча, я часто переключаю радио на канал, где играет блюграсс.
Мэрилин обожает хорошее вино, и я много лет делал вид, что мне оно тоже по вкусу. Но недавно я отбросил всякое притворство и открыто признал, что мне не нравится вкус алкоголя ни в какой форме. Вероятно, в этом присутствует генетический компонент: мои родители тоже терпеть не могли алкогольные напитки, если не считать время от времени бокала пива со сметаной – «русского коктейля», который они часто пили летом.
К счастью, благодарение Богу, Мэрилин не религиозна, но она питает тайную тягу к духовному, в то время как я – убежденный скептик и ставлю себя в один ряд с такими людьми, как Лукреций, Кристофер Хитченс, Сэм Харрис и Ричард Докинз. Мы любим кино, но выбрать фильм нам часто бывает трудно: Мэрилин накладывает вето на все, в чем присутствует насилие или малейший привкус вульгарности. По большей части я с ней соглашаюсь, но когда она уезжает, даю себе волю и упиваюсь каким-нибудь кино о мошенниках или вестерном с Клинтом Иствудом. А когда она остается одна, телевизор не переключается с кабельного французского канала.
С памятью у нее все в порядке – порой даже слишком в порядке: она помнит фильмы настолько отчетливо, что и спустя десятилетия отказывается смотреть многие старые фильмы по второму разу. В то время как я пересматриваю старое кино с радостью, и его шедевры кажутся мне ослепительно новыми, поскольку я позабыл почти все их сюжеты.
