Первое многоэпизодное дело в моей практике появилось в июле 2001 года. О нем я всегда буду помнить, так как ведение подобного рода дел накладывает на адвоката особую ответственность: из-за некачественной защиты подсудимый может получить солидный срок наказания.
Когда на скамье подсудимых оказывается несовершеннолетний из материально благополучной семьи, невольно задаешься сложным и чаще всего неразрешимым вопросом о том, какие силы толкнули его на совершение преступлений и почему его сверстники смогли избежать подобной участи? В отличие от взрослых преступников со вполне сформировавшимися привычками и образом жизни, применительно к несовершеннолетним подзащитным у адвоката всегда теплится надежда на то, что они преступили закон случайно, не осознавая всех возможных тяжких последствий. Но иногда, как и в этом случае, оказывается, что первое преступление предопределяет дальнейшую судьбу человека. Спустя 14 лет я мельком встретил своего совсем взрослого клиента в СИЗО, его заводили в какую-то камеру, мы молча переглянулись и, казалось, сказали друг другу: «Ты опять здесь?» – «Да… такая судьба…»
Родители И. наняли меня для ведения дела совершенно случайно и безо всяких рекомендаций. «Десять дней, которые потрясли мир»
[163], – так назвал гособвинитель в своем выступлении череду необъяснимых и глупых преступлений, совершенных несовершеннолетним И. совместно с другим ранее судимым подростком. Среди них: десять краж автомагнитол (двое из потерпевших были адвокатами); грабеж у мальчика наручных часов стоимостью 100 рублей; грабеж золотых изделий из квартиры на сумму 4180 рублей; грабеж из сумки сотрудницы бухгалтерии 400 рублей; разбойное завладение футболкой и серебряной цепочкой с крестиком у мальчика; разбой в отношении пожилой женщины, которой наносились удары цепью, но, как оказалось впоследствии, у нее нечего было похищать; еще один аналогичный разбой, окончившийся завладением сумкой со 100 граммами фасоли, кошельком и батоном. Пять лет лагерей тогда можно было бы запросто схлопотать лишь за одно такое злодейство, но мой подзащитный получил такой относительно мягкий срок за все содеянное.
Мной была проведена огромная работа, заключающаяся в анализе доказательств, собранных в нескольких томах дела, выявлении противоречий в показаниях потерпевших, некоторые из них в суде вообще вели себя очень странно, так, что возникали сомнения в их психической полноценности. Позиция защиты заключалось в том, что разбои вменены И. были ошибочно, так как имел место так называемый эксцесс исполнителя ввиду отсутствия договоренности между обвиняемыми о применении насилия, опасного для жизни и здоровья (в следственных протоколах она описывалась крайне расплывчато). Одна из краж не была подтверждена какими-либо доказательствами, так как непонятно было, как И. и Л. оказались через короткий промежуток времени в другом конце города, ведь они передвигались пешком.
Хотя в итоге суд лишь исключил из обвинения ряд незначительных составов (похищение документов и уничтожение имущества), переквалифицировал один из разбоев на грабеж, так как угрозы потерпевшим не воспринимались реально и не представляли опасности для его жизни и здоровья, одну кражу квалифицировал как мелкое хищение имущества (именно в день ее совершения вступили изменения в КоАП РФ), он, безусловно, принял во внимание все противоречия и нестыковки расследования и вынес достаточно гуманный приговор.
Еще хочу рассказать о своей первой командировке в район по направлению Президиума коллегии адвокатов, где не хватало защитников «по назначению» для участия в групповом деле. Сельская юридическая консультация располагалась в старой водокачке. Несмотря на скромность помещения и отсутствие отопления, местный адвокат – фанат своей профессии, с которым я встретился перед судом, представил мне для обозрения нарисованный им же проект реконструкции юридической консультации. Он показывал свой план, торжественно оформленный в альбоме, уже не одному десятку лиц, а мечты все не сбывались. Но еще больше меня тронули наши с ним общие клиенты – несовершеннолетние беспризорные дети, явившиеся в суд в серой, весьма изношенной одежде. Их обвиняли в том, что они залезли в какой-то пустующий дом и украли кастрюли и чайник, чтобы сдать их в металлолом и получить какие-то гроши. Они признали свою вину полностью и смотрели на нас, адвокатов и судью, молча, с каким-то любопытством, а я думал тогда о том, кому нужны наши речи – этим детям, не понимающим, почему они здесь, или судье, которая уже давно решила, что лишать свободы их ни к чему. Трудно передать те чувства, которые пришлось испытывать мне тогда, но с первых шагов в своей профессии я ощутил всю горечь адвокатского труда.
Но, пожалуй, самым значимым событием в первые годы моей адвокатской практики было первое дело, закончившееся вынесением оправдательного приговора. Меня, студента юридического факультета, никто не обучал цинизму жизни, я искренне верил в идеалы Конституции РФ, всеобъемлющий прокурорский надзор, справедливость правосудия и особенно судей вышестоящих инстанций, которые должны были устранять любую малейшую ошибку. Но именно после этого дела произошло крушение моего профессионального сознания, так как я впервые всерьез столкнулся с технологией судебных ошибок. И самое страшное, я начал понимать, как нелегко бывает не только судье, но и защитнику поверить в невиновность человека даже при отсутствии достоверных обвинительных доказательств в присутствии неких косвенных улик. Это происходит именно потому, что все вокруг пишут и постоянно повторяют: «Он виновен, он виновен…».
В конце декабря 2004 года в коллегии зазвонил телефон: следователь прокуратуры срочно искал защитника. В те времена защита «по назначению» мало кого привлекала, поскольку ставки государственной оплаты были мизерными, оплата не производилась по несколько месяцев, при том, что «прокурорские» дела всегда были сложными и трудоемкими. Поэтому адвокаты нередко уклонялись от участия в таких делах. Соглашаясь на ведение дела, я обычно интересовался у следователя о позиции подозреваемого: если речь шла о явке с повинной, то в большинстве случаев это говорило о применении к задержанному недозволенных мер. Участие «государственного» защитника мало что давало, поскольку таким адвокатам клиенты, как правило, не доверяют, полагают, что они находятся в сговоре со следователем. Много раз я искренне пытался помочь задержанным, беседуя наедине с ними перед первым допросом, что адвокаты «по назначению» делают редко, но срабатывал психологический фактор, и родственники вскоре приглашали «своего» адвоката.
На мой вопрос о том, признаёт ли задержанный вину, следователь ответил утвердительно, но неуверенности в интонации ему скрыть не удалось. Ни фамилии задержанного, ни всех обстоятельств преступления тогда мне известно не было. Я устранился от ведения этого дела в надежде на то, что родственники все же найдут «своего» адвоката. Так и получилось, но это оказалось значительно позже, спустя несколько месяцев, и этим адвокатом оказался я. Признаться, я даже забыл про звонок, а вспомнил о нем на суде, который решал судьбу моего подзащитного… Отпечатавшийся в моей памяти смущенный голос следователя стал довеском к убеждению о невиновности клиента, которое складывалось у меня на протяжении всего дела.
