Возможно, дух Афины витал над озером Эри
[44], но в то время – в пятидесятые и шестидесятые, когда XX век еще воспринимался как будущее, – моей основной ролевой моделью, как и у большинства девочек, была мама. Она готовила, заправляла постели, подметала пол. Она была выдающейся болтушкой. «У твоей мамы язык хорошо подвешен», – говорили мне. Она мыла посуду и напевала «Увлечение» и «Ты частичка меня»
[45]. Но, на мой взгляд, в мытье посуды не было ничего такого, о чем можно было бы петь. И хотя ее пример перед глазами был заразителен (и в девять лет я мечтала об игрушечной щетке для чистки ковров), все же я бы вряд ли пошла по ее стопам. Хотя бы потому, что она редко куда-нибудь ходила.
Мужчин в нашей семье было больше, и мне не нравилось быть с ней в одном лагере. Я чувствовала себя насильно привязанной к дому. Помню вкус входной двери, к которой я прижималась языком в отчаянном желании выйти на улицу: обжигающе холодное стекло зимой и горький металлический привкус летом. Я всегда сравнивала свою маму с мамами других девочек и была не против поменяться с ними местами. Монахини дали мне иную ролевую модель, и у меня закралась мысль, что я могу стать популярной в монастыре. Меня привлекала идея сменить имя – это могло бы стать хорошим началом, но беспокоило, что каждый день придется рано вставать (с ударом колокола) и ходить к мессе. Монастырь был запасным вариантом на случай, если я не выйду замуж. А у меня было ощущение, что я никогда не выйду замуж. Однако жизнь монахинь казалась мне такой же ограниченной, как и жизнь моей мамы.
Однажды, когда я училась в шестом классе, на уроке религии нас разделили на группы для работы над проектом «Призвание». Нам раздали брошюры с описанием вариантов: ты вышла замуж, ты стала священником или монахиней, ты так и не встретила свою любовь и осталась одинокой. Меня отнесли к последней группе. Такая судьба не казалась выбором – скорее тем, с чем надо просто смириться. В брошюре подчеркивалось, что, даже если ты не выбирала такой исход, но тебе суждено умереть завтра – трагически, в двенадцатилетнем возрасте, – ты вынужденно будешь одинока. Единственная божественная модель поведения, которую церковь предлагала девушке, был образ Пресвятой Девы Марии.
Думаю, я и сама не осознавала, как Афина стала для меня ролевой моделью. Афина, как и Мария, – дева, parthena, но без парадоксального христианского материнства. Она родилась уже полностью вооруженной, готовой к сражениям, она воительница, появившаяся из головы Зевса. Ее матерью, по мнению большинства, была Метида, одна из титанов, соперников олимпийцев, а значит, Афина принадлежала к знатному роду. Поскольку Метиды не было рядом (неприятно об этом говорить, но Зевс проглотил ее, когда та была беременна), Афине удалось избежать тех конфликтов, которые порой возникают у девочки с мамой. Она прекрасно ладила с женой Зевса, Герой, самой раздражительной из богинь. Зевс никогда не давил на нее, чтобы та поскорее вышла замуж.
Другие женщины и девочки могут выбрать любую другую богиню. Многие предпочитают Артемиду, охотницу; кто-то, кто страстно хочет детей, мог бы идентифицировать себя с Деметрой; великие красавицы выбирают Афродиту. Гера не пользуется популярностью; в римской мифологии, где она известна как Юнона, эта богиня величественна и уверена в себе, но какая стерва! Я правильно выбрала Афину. Если Дева Мария – образец смирения и подчиненности, то Афина олицетворяет собой женщину освобожденную.
Эту богиню ничто не сковывает: у нее нет рядом божества мужского пола, которое надо обхаживать, нет детей, которых надо успокаивать, нет семейных забот, мешающих делать карьеру. Она никому не обязана – Зевс относится к ней с уважением, потакает ее прихотям. Будучи его любимой дочерью, она знает, как найти к нему подход. Он доверяет ее мнению и позволяет ей думать своей головой. Девственность богини, вероятно, стала одной из причин, по которой афиняне выбрали ее покровительницей своего города: она будет ему предана. Согласно мифу об основании греческой столицы, Афина и Посейдон соперничали за получение высших почестей в городе. Афина посадила на Акрополе оливковое дерево, а усилиями Посейдона по склонам холма стала течь соленая вода. Боги сочли, что олива – лучшее подношение из двух, и присудили победу, а вместе с ней и сам город Афине.
Не то чтобы у Афины не было никаких добродетелей, связанных с семейным уютом: она ткачиха и покровительница ремесел, умеет облагораживать все вокруг. Она не богиня плодородия, как Деметра или Артемида, а, скорее, дока в вопросах выживания. Об устойчивости оливкового дерева к болезням и погодным условиям ходят легенды. Если его вырубить или сжечь, пенек даст новые побеги. Афина не просто посадила оливковое дерево – кто-то должен был передать людям и знания о том, как его выращивать и как выжимать из его твердых горьких плодов драгоценную субстанцию. Оливковое масло универсально: его можно использовать везде, от салатов до шампуня, а греки еще и заправляли им масляные лампы. На мой взгляд, Афина подает отличный пример, как можно мудро распоряжаться имеющимися ресурсами.
Кроме того, Афина обладает небывалой для женщины силой. В «Илиаде», когда Зевс позволяет богам на поле боя взяться за оружие наряду с простыми смертными, Афина побеждает Ареса – Ареса, бога войны! Афина может вселять ужас. Она носит голову Медузы на груди, в самом центре своего щита – эгиды. Голова горгоны была подарком Персея, который убил чудище, глядя на отражение в щите: если бы он взглянул ей в глаза, превратился бы в камень. На классических картинах горгона Медуза хитро выглядывает из круглой рамки: змеи вместо волос, клыки, свиное рыло вместо носа. Ее высунутый язык направлен в сторону зрителя, и всем своим видом она как бы говорит: «Не связывайся со мной, слабак».
Афина прямолинейна: она не пытается никого соблазнить или обольстить в надежде добиться своего. Ее мудрость – это форма здравого смысла, которого мне не хватало, поскольку я не развивала его должным образом ни в колледже, ни в аспирантуре. К тому моменту, когда я пришла в «Нью-йоркер», там работали разного рода женщины: веселая девушка на ресепшене, которая снова собиралась в аспирантуру, корректоры всех мастей – усердные, ревностные, скромные, но блистательные, – а также чертовски талантливые журналисты, такие как Полин Кейл и Джанет Малкольм. Когда меня повысили до уровня редактора – работа моей мечты! – и я наконец осталась один на один со словами, у меня случился кризис: я утратила уверенность в себе. Теперь никто не поблагодарит, когда сделаешь что-то правильно, но если сядешь в лужу, то всегда найдутся способы указать на это.
Наш отдел был своеобразным ситом, через которое пропускали все тексты: редактор отфильтровывал все лишнее, не добавляя при этом ничего нового. Я впадала в крайности, стараясь, с одной стороны, делать меньше, а не больше, а с другой – не привлекать к себе внимания, пропуская что-то вопиющее. Мне хотелось писать, и поэтому я почувствовала укол ревности, когда одной из моих коллег-сверстниц удалось разместить собственную историю в рубрике «Разговоры о городе». Редактируя ее текст, я была вынуждена бороться с собой, чтобы ничего не добавить. Однажды вечером я встретила в вестибюле Уильяма Шона, он ждал лифт. «Вы как будто чем-то обеспокоены», – заметил мой главный редактор. Может, в действительности мне было не по себе, потому что предстояло оказаться в одном лифте с мистером Шоном, но в тот момент я сказала ему: не уверена, что когда-нибудь справлюсь со своей работой в редакции. Он пристально посмотрел на меня и заверил, что все придет с опытом.
