Одно из первых вводных слов, с которым сталкивается студент, изучающий древнегреческий, состоит из двух частей: μεν и δε. Переводятся они обычно как «с одной стороны» и «с другой стороны». В английском этот оборот, с одной стороны, всегда казался мне очень тяжеловесным, предсказуемым и скучным. А с другой – нет сомнения, что это неделимая фигура речи. В «Нью-йоркере» нельзя написать «с другой стороны», не употребив первую часть, «с одной стороны»: мы проверяем такие вещи. Греческий язык не отличается такой строгостью. Люди влюбляются в μεν и δε, их восторгает, как привычное использование этих оборотов раскрывает греческий характер, как будто понятие антитезы является неотъемлемой частью языка.
Одной из самых простых частиц, используемых в современном греческом языке, является καί – это и соединительный союз «и», и наречие «тоже». В списках греки постоянно вставляли καί между словами, и это повторяющееся «и» несло не больше смысловой нагрузки, чем запятая. Грекам поэтому никогда не приходилось думать о запятой в перечислениях. Καί εγω переводится как скромное возражение: «Я со своей стороны»; в разговорной речи есть соблазн перевести его как «имхо». Однако καί имеет еще и другое значение – «молить, просить» – и является эмоциональным акцентом в предложении, например: «А как бы вы объяснили частицы, скажите на милость?» В сочетании с другими частицами καί, как пишет Смайт, «часто приобретает смысловой оттенок, который трудно перевести». Τι καί (буквально «и что»), выражаясь мягко, можно перевести как «что за ерунда!». Ну а в более грубой манере это прозвучит как «какого черта?».
Какого черта, Сократ?
К сожалению, как говорит Смайт, эти непереводимые словесные модуляции всё равно старательно переводят – иногда чтобы сохранить старомодный стиль. И если в текстах Шекспира все эти «поистине» или «сдается мне» смотрятся органично, то в текстах Сократа им вряд ли место, ведь он жил не в елизаветинскую эпоху. Иисус мог сказать: «Истинно говорю вам», но Сократ не был фигурой Нового Завета. Он был реальным человеком, и ему были не чужды слова, услышав которые еврейская бабушка могла бы сказать: «Таки ша».
И что же нам тогда делать? С одной стороны, перевод в лоб не добавит Сократу последователей, с другой – неформальный подход может сделать его слова более правдоподобными. Росселлини в фильме о Сократе вкладывает в его уста итальянское A presto – «До скорого», когда тот прощается с учениками. Смайт отмечает одно из значений выражения μεν δη, которое немного отличается от δε и может переводиться как «Довольно об этом» – так в интерпретации Роберта Фицджеральда звучат слова Одиссея, после того как он разобрался с женихами Пенелопы. У меня они вызвали приступ хохота, но, очевидно, именно так греки и разговаривали друг с другом, когда завершали какие-то свои дела.
Будучи редактором, я привыкла высматривать в тексте клише, повторы и, скажем так, многословие (писателям ведь до сих пор платят по количеству слов). Я настороженно отношусь к таким словам – «заполнителям пауз» в письменной речи, хотя и отдаю себе отчет, что они служат определенной цели. Интересно, будь я редактором Платона, убрала бы я весь этот «сок» из речи Сократа?
В греческом языке есть вещи гораздо более деликатные, чем что-либо в английском. Частицы представляют собой связующий элемент не только при общении, но и в формальной прозе и поэзии. Например, библиотекари Александрии могли с легкостью различить νûν в значении «сейчас, в данных обстоятельствах, как есть», отметив гласную в слове диакритическим знаком, и νυν, то есть «теперь, сейчас» в смысле логического заключения, указывая тем самым, как компетентно заявляет Смайт, на «связь между мыслями говорящего и ситуацией, в которой он находится». В «Нью-йоркере» у нас был свой способ различать разные виды «сейчас/теперь/итак»: если они означали «в данный момент», то никак не обособлялись. А вот при использовании в риторическом, стилистическом смысле («Итак, тебе, думаю, пора») мы отделяли их запятой, чтобы не запутать читателя.
Смайт говорит еще об одной подобной частице, которую он называет «непереводимой τε». Она, как и союз «и», является связующим элементом, который «присоединяет вторую часть сложного предложения и указывает на его связь с предыдущим». О боже мой! Так это же точка с запятой! Может, поэтому пунктуация древних греков не отличалась разнообразием: она попросту была им не нужна. Она уже была встроена в язык.
Для филологов-классиков древнегреческий, конечно, далек от того, чтобы быть мертвым языком. Он живой, он открыт к интерпретациям, он является предметом захватывающих дискуссий. Концепция «Гомер жив и будет жить» – источник бесконечных прений среди ученых, в том числе в вопросе о том, как он использует эпитеты. Об этом можно говорить долго, гомеровский эпитет – это поэтический прием, который вмерз в глыбу времени, как та мумия «возрастом» пять тысяч лет, которую обнаружили в Альпах
[65]. И это мне кажется доказательством того, что древнегреческий жив и с ним все хорошо. Отдельные эпитеты по-прежнему пытаются интерпретировать, они вызывают к жизни всё новые попытки перевода. Как же может быть мертвым то, что продолжает развиваться?
В современном греческом языке слово «эпитет» означает просто «прилагательное», но эпитеты у Гомера несут огромный смысл. Эпитет в своей самой простой форме идентифицирует персонаж, наделяет его индивидуальностью. Например, я могу сказать «моя словоохотливая мать» или «та, что наделена бойкостью речи». Творения Гомера могут стать отличным источником советов для писателей-беллетристов: повесьте на своего персонажа какой-нибудь ярлык (связанный с его характерной чертой или делом жизни) и повторяйте его время от времени. Например, эпитет «хитроумный», сопровождающий Кроноса, не дает нам забыть о жестоком нраве этого бога.
В «Илиаде» практически у каждого незначительного персонажа есть некая характерная черта, особенно если тот оказался на смертном одре. Эпитеты, которыми Гомер описывает основных персонажей, указывают на какое-то личное качество, порой весьма неоднозначное, и именно оно часто является катализатором всей драмы. Ахилл неизменно «быстроногий», и все эпизоды, напоминающие нам об этом, только усугубляют ужас сцены, в которой он гоняется за Гектором по всей троянской крепости. Polytropos, эпитет, которым Гомер чаще всего наделяет Одиссея, состоит из слов «много» и «поворот», его переводили бессчетное количество раз самыми разными способами: от «многоумного» и «многомудрого» до «лукавого» и «коварного». Этот эпитет и вдохновляет переводчиков, и ускользает от них. Он характеризует Одиссея как человека весьма непостоянного, что придает его приключениям определенную окраску и заставляет думать, что этот герой мог быть даже подлецом.
